Приложение к воспоминаниям Ганичева Г.

▲НАЗАД▲

Учительница НАЧАЛЬНЫХ КЛАССОВ Гриненко Вера Николаевна

Из-за нее в школу бегал с радостью! Она увлекала, школа представала заманчивой, увлекательной игрой, полной интересного напряжения.
А сколько открытий было каждый день!

Я вдруг стал замечать, что она мне ставит одну «пятерку» за другой. Это меня неизменно поражало! Я не мог понять, за что. Это намного позже я понял, что она тянула меня на отличника.
С 5 класса я стал спортсменом и хулиганом. Почему-то это получилось одновременно! Правда, увлечение спортом затянулось на всю жизнь, а хулиганство прошло, как хоть и короткая, но опасная болезнь.
Я с ужасом вспоминаю, что мы, детки Тигельного двора, сплотились в шайку и вечерами в темноте бросали камни в офицерский дом: били стекла.
Окна Веры Николаевны были справа – и я, зная это, старался бросать ближе к центру. Мы, хоть и дети, завидовали военным: у них были большие зарплаты, и жили они куда лучше
Я уже тогда все дни проводил дома в полном одиночестве: мама приходила с работы очень поздно (работала на полторы ставки), а папа вообще редко бывал дома.
Именно с начальной школой связаны мои воспоминания о разладе в семье. А дело в том, что у брата уже была «плохая компания». Он часто прогуливал школу – и меня ставили в пример. В результате такой неумной тактики родителей отношения с братом не сложились: всю жизнь мы избегаем друг друга.
Только в воскресенье мама была дома – и я, вдохновленный Верой Николаевной на усиленные занятия, весь день, лежа в кровати, занимался математикой или самостоятельно учился играть в шахматы по учебнику Панова (это не муж любимого учителя!).
Вове почему-то очень не нравилось, что я так много занимаюсь. Появившись дома, он кричал маме:
- Не давай Генке так много заниматься: у него голова станет квадратной!
Я пишу о брате, потому что он учился в той же 5-ой школе, но был на шесть лет старше.
Я как-то спросил маму:
- А что такое мнимая величина?
- Не говори ему, мама, не говори! – почему-то испуганно закричал брат.
- Квадратный корень из минус одного! – ответила она.
Я так и подскочил от радости: мама – знает!!
Скоро брат исчез: родители убедили его поступать в техучилище в Сестрорецк на фрезеровщика – и я чуть не на все детство остался дома один.

Как забыть улыбку Веры Николаевны? Она вселяла в меня уверенность в себя, она всем видом говорила «У тебя все получится!».

Почему я сказал об улыбке? Тут я обязан упомянуть о жестокости того времени, навсегда поразившей меня.
Все было отмерено! И эмоции, и еда.
Не забуду, как дядя Ваня прямо потребовал, чтоб мне не давали второй тарелки манной каши. А тогда на завтрак я чуть не все школьные годы ел именно ее.
Тогда умирал отец – и я был вынужден ночевать у него. Это уже клан Павловых, а я – из клана Лысановых.
Конечно, я был уверен, что пройду всю жизнь этой огромной семьей человек в сорок.
Ничего подобного! Только я ушел из Академии, мои родственники спешно объявили меня «тунеядцем» - и мои приезды в Лугу стали нежелательными.

Главная забота взрослых была – не забаловать ребенка!
Тут уж и школа, и родственники явно перестарались.

Мне особенно ужасны были некоторые «обычаи» Луги. Непременно пьяные на улицах, летом – обязательно распластанные персонажи в траве.
Да как же без этого?
Надо все же вспомнить, что Луга – за 101 километром – и в советское время туда высылали «нежелательные элементы». Помню очень интересного шахматиста, что позже оказался в Израиле.
Я не иначе, как с содроганием, вспоминаю, что иногда «по дружбе» меня водили в баню. Мне и вообще-то не нравятся голые люди, и уж, конечно, неприятна необходимость мыться среди голых людей. Разве в ванной я отчистился хуже б?
Но сколько-нибудь частые приезды в Лугу были невозможны по самой простой причине: именно в мои приезды брат часто напивался, - хоть он же и приглашал меня приехать к нему.

Второе сильное положительное впечатление – спорт.
Именно в нем я реализовывался как человек.

Учитель ФИЗИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ Чигирь Алексей Иванович

С 4-го класса я стал много заниматься спортом – и центр школьной жизни переместился на физкультуру.
Вот уж кому я благодарен: спорту и Алексею Ивановичу.
Поскольку у ребенка более всего развита эмоциональная память, то и уроки физкультуры вспоминаются чаще всего. Потому что хорошее приятно вспоминать. И Чигирь, и его сын Николай - представители того доброго, что помню о школе. Тем особенно ценны.

А дело в том, что почти все учителя не умели подойти к ребенку, узнать его проблемы. Все только работали! В школе был постоянный эмоциональный голод – и его утолял только спорт. Поэтому мне и не представить детство без ежедневных тренировок.

Эмоциональный голод - характерная черта всех 60-ых годов. Наши родители, наши учителя мало интересовались нашими проблемами. Столь жестокое было время! Продукты и эмоции были очень ограничены.

И все же посещение школы было настоящим праздником. Благодаря большей частью математике, физике – и, главное, физкультуре!
Вопреки всему школа - праздник! Уж тут ни отец, ни брат не напьется! Не насмотришься душераздирающих выяснений отношений родителей!
Это было взаимное непонимание, легко переходящее во взаимную ненависть.
Без отца было тяжело, но когда он все же выныривал из небытия, начинались мучительные разборки.
Во время войны папа попал в штрафбат, мама вышла замуж за летчика, летчик погиб, мама и папа решили соединиться снова – и папа по неслыханной слабости характера не мог простить этого маме.
А мама часто плакала, но не развелась, несмотря на мои просьбы: считала, что «надо терпеть».
Я же чувствовал себя этаким испытательным полигоном, я часто был в стрессе уже в детстве – и нормальная жизнь восстанавливалась только в спорте.

Все же моя эмоциональная жизнь шла вне школы - и тут я всем обязан спорту. В Луге тогда много играли в шахматы - и это для меня было и большим увлечением, и настоящим спасением. Спорт - лучшее в любой социальной жизни.

Эмоциональная разрядка приходила только на уроках физкультуры - и поэтому я особенно любил их. Уже тогда психологические перегрузки хорошо снимала физическая усталость. Отношения с одноклассниками на почве спорта не складывались: спорт любили мало, - и это очень объясняет разобщенность нашего класса. Зато мои человеческие отношения сложились в областном спортлагере, где был три лета подряд: все последние классы. Увы, из Луги, кроме меня, там никого не было.

Мне очень нравились тренировки.
Как это, провести день без тренировки?
И без спортлагеря только «для души» бежишь через Лугу 20 км с воодушевлением.

Чигирь не давал мне индивидуальных заданий: я занимался по плану Олега Николаевича Циркова, тренера Областной спортшколы.
Но Алексей Иванович был близко, мы часто разговаривали – и это вспоминаю с благодарностью!

Цирков меня заметил на областных соревнованиях, пригласил в спортлагерь, - но, главное, он был еще и замечательным человеком, так приятно противостоявшем моему отцу по своим человеческим качествам.
Да, я был рад любым соревнованиям, лишь бы не быть дома, - и состязался часто: и в шахматах, и в легкой атлетике.

Каким же слабеньким я предстал в спортлагере, а ведь в Луге выигрывал соревнования!
Я бегал "сотню" - 100 метров - за 12 с "копейками", один раз даже 12.00, - но для спортлагеря это более чем скромно. Хорошо помню Витю из Гатчины: он бегал "сотню" за 10.8!
При мне запросто пробежал за 11.0.
- Такое чудо! - думал я и смотрел на его ноги.
Он мог запросто весь день гулять с девушками (и, как он рассказывал, не только гулять), не ходить на тренировки - и меня поражало это кощунство. Каждое занятие физкультурой, как и в школе, так и тут, каждая тренировка были чем-то особенным, очень интересным.
Например, как интересно было учиться бегать барьеры! Для начала тренер Цирков поставил их на 20 см выше обычных - и нужны были огромные усилия, чтобы их перепрыгивать.
Зато в школе каждое занятие было интересной, безобидной игрой. Чигирь всегда нас тренировал, посмеиваясь. После мрачной атмосферы дома это было так душеспасительно!

Поскольку в отдельных видах спорта у меня не было особых успехов, я сразу попал в многоборцы. Тем более что мне это нравилось. Меня поразил Саша (фамилий не помню: прошло лет 45!) из Гатчины: в 15 лет он был чемпионом Союза! Он любил со мной говорить.

Но вернемся к спринтеру Вите: он вообще верховодил в спортлагере.
Он, к примеру, решил, что я слишком замкнут, и прямо перед последним балом, которым заканчивался сезон в спортлагере, он прямо потребовал, чтоб я ... станцевал! Если б он со мной поговорил, я б охотно рассказал ему, что моя «робость» - от кошмаров жизни моей семьи! Да, он, как и все, думал, что моя замкнутость – только от моей слабости, - и – потребовал станцевать.
Поразил на всю жизнь. Он требовал это и от прочих ребят - и тех, кто не прошел испытания, ночью били мокрыми полотенцами. Когда по морде, это неприятно. Витя считал, что салажат надо учить силой!
И что? Я пришел на танцы и там увидел приятную спортсменку. О ней ходила нехорошая слава: она благоволила сразу ко многим (нарочно напускаю туману: правда прозвучит плохо: придется произнести нехорошее слово). Я прямо подошел к ней, напросился на танец, с радостью держался за девушку - и Витя милостиво отпустил меня спать.
Я рассказываю, чтоб подчеркнуть: вся моя жизнь шла мимо школы - и в этом виновата именно школа, так поразившая своим равнодушием!

Мне нравилось играть в футбол. Это происходило уже после тренировки и после обеда, когда сил уже не хватало.
Зато сейчас как интересно смотреть футбол: переживаешь каждое движение!

Но как я поразил сам себя, когда я в спортлагере, оказавшись рядом с шахматной сборной Северо-востока России, сразу выполнил норму первого разряда и в эту сборную попал.

Кстати, на зональные соревнования по легкой атлетике я не попал!
Да. Я был перспективным спортсменом в многоборье и метании копья, - но, увы, победы обещал приносить только в перспективе.
При областной детской спортивной школе была специальная поликлиника. Я был немало поражен таким уровнем отношения к спорту. Я б и не узнал о ней, если б меня не послали на специальное обследование: тренеру и врачам показалось странным, что я делаю успехи сразу и в легкой атлетике, и в шахматах.

Эта бурная жизнь "на стороне" показывает, почему я был так равнодушен к серости школы.
И тут я должен сказать правду: в школе мне ставили в вину мои занятия спортом. Когда после 9 класса все поехали работать в колхоз, мои тренировки в спортлагере по соседству воспринимались как предательство.
Как-то в перерыве между тренировками я прибежал к одноклассникам - и меня угостили молоком.
Да, я не работал в колхозе, но позже я "честно отработал" такие привилегии: на апрельском первенстве области по легкой атлетике 1970 года я заработал половину очков всей команды, потому что занял в восьмиборье второе место, - и команда Луги оказалась в призерах!!

Вся огромная тема ШАХМАТ – во многом вне 5-ой школы, - но все же я выступал и от нее, и от Луги.
Эта игра так много дала в детстве, что странно было б об этом не упомянуть. Тут были огромные открытия! Начать с того, что я сам по учебнику Панова научился играть в шахматы, и уже в спортлагере выполнил норму первого разряда.
Хорошо помню, как Чигирь этому радовался.
Турниров было много, но почти все - вне школы.
Особенно удивлял себя тем, что мог играть «вслепую» - и в спортлагере так зарабатывал на мороженое, и от Луги выступал на зональных соревнованиях.
Я до сих пор с упоением играю в шахматы – и не утерплю привести в пример партию, что поразила еще в детстве.

Мне нравились взрослые турниры за серьезность обстановки. Здесь взрослые были и корректны, и умны. Этих качеств почему-то совсем не было у моих родственников: если встречались дяди, они обязательно напивались. Другой же непьющий дядя Ваня считал меня распущенным, как, впрочем, и всю нашу семью. Поэтому я очень любил соревнования.
За все детство со мной не было серьезных разговоров.
Кроме, конечно, детской комнаты милиции: после визита туда я сразу перестал хулиганить.
Главным образом потому, что реализация в спорте была интересней.

Теперь я все же решусь рассказать о печальных сторонах существования в школе.

Учитель МАТЕМАТИКИ средних и старших классов Артамонова Нина Михайловна

Если в Вере Николаевне было что-то великодушное, располагающее, значительное, то Нина Михайловна поражала своей необъяснимой суетливостью. Там, где Гриненко улыбалась (другой и не помню), Нина Михайловна смотрела на меня, ребенка, испуганно-вопросительно, словно б ожидая от меня совета. Один случай нас и вовсе рассорил.

Нина Михайловна хотела продолжить метод Гриненко, чем вызвала мое восхищение: она тоже объявила дополнительные занятия. Она очень любила эти факультативные занятия и старалась привлечь к ним как можно больше участников.

Я все же решусь описать этот случай поподробнее: настолько он характерен.
Был дан трехчлен x⁵+ 5x³ + 4x, и надо было доказать, что он делится на 120. Напомню, x² = x в квадрате. Легко заметить, что 120 = 1?2?3?4?5 – пять последовательных цифр, совершенное число. Начинаешь разлагать x⁵ + 5x³ + 4x и получаешь (x³ – 4х)(x² - 1), потом (x² - 4)x(x² - 1), потом (x-2)(x-1)x(x+1)(x+2). Тоже пять последовательных цифр.
Я сделал это за 15 минут и понесся к Нине Михайловне, хоть меня мучили сомнения: а как быть, если среди пяти чисел подряд есть простое число? Вот 6?7?8?9?10 разделится ли на 120? – спросил я себя.
- Да, очень легко! – ответил я сам себе. - Просто 7 не будет участвовать в делении, постоит в стороне.
Она похвалила меня – и для класса это было плохо: многие прекратили ходить, решив, что со мной соревноваться невозможно.
И сама учительница меня осудила:
- Вот вы решили быстро задачу - и на мой факультатив больше никто не ходит.
Мне поставили в вину, что я – не идиот!!
Спасибо большое.
Потом занятия математикой в школе стали совсем скучные – и сама Нина Михайловна уже не сердилась, если я не ходил на уроки.

Нина Михайловна не понимала, как важно, чтоб ребенок все делал с желанием, играючи! Факультатив не посещали именно поэтому! Как педагог, она совершенно меня разочаровала.

А в 9-ом классе я сдал за 10-ый – и потом весь год не ходил на уроки: читал дома книги.
Не удержусь сказать, что я сам тщательно проработал темы «Уравнения с параметрами» и «Интегралы»: я хорошо понимал, что от Нины Михайловны этого не дождешься, - так что позже мне было легко на первых курсах и на мат-мехе ЛГУ, и в военной Академии.

Да, Нина Михайловна посылала меня на математические олимпиады, - но наши отношения не были сколько-то теплыми.

Сейчас меня очень смешат мои мечты стать великим математиком, но тогда я просто бредил этим. Вот он, мой любимчик, «интеграл Пуассона» или «интеграл Гаусса», частный случай интегралов Эйлера:

_-∞∫^∞e^-x²dx = π^½

Это любимый интеграл всей моей жизни! Я вычислял его вручную через сферическую систему координат: возводил в квадрат, - а там сумму квадратов x и y представлял через синус и косинус.
Огромную роль в развитии моего воображения сыграли числа «пи» и « е ». Я до сих пор читаю с восторгом:
« е - математическая константа, основание натурального логарифма, трансцендентное число. Иногда число « е » называют числом Эйлера или числом Непера». А «пи»? Площадь круга:

S = πr²

S - площадь круга, π - число пи, r - радиус круга.
Так почему я все же не стал математиком? Чтобы это объяснить, вернусь к спорту. Спорт очень важен тем, что он первый доказал мою бездарность. Может, это и звучит странно, но человеку рано важно почувствовать, что он может. Для Луги я, может, и был хорошим спортсменом, но в областном спортлагере мне постоянно приходилось признавать свою бездарность. Например, в беге на сто метров я так и не смог выбежать из 12 секунд!
А футбол? За команду хорошо играл в защите, но дальше меня не пускали.
И в высоту взял только 1.75.
Я с чего-то решил, что моей коронной дистанцией станут 800 метров. Бред!! Быстро выяснилось, что бегаю хорошо только на районном уровне, но не на областном.
Так вот: то же самое позже, в 20 лет, произошло и с математикой: в ЛГУ я ясно увидел, что никаких особенных способностей у меня нет и в помине. Я уже решил, что отдам свою жизнь теории вещественной переменной: по коридорам математического факультета скромно расхаживал сам Натансон, - как вдруг я, тот же самый человек, понял, что я – бездарен!
Да, мне было уже 22 года, умерла моя мама, - а мне пришлось резко повернуть жизнь: не заниматься же всю жизнь тем, в чем ты бездарен!!
Понять это очень больно, но уж лучше позже, чем никогда.

А шахматы? Хоть я играл увлеченно, хоть легко получалось играть, не глядя на доску, я все же остро чувствовал свою ограниченность и в шахматах. В 10 классе я стал играть в шахматы по переписке - и быстро проиграл все партии!
А что до математики, то я не поступил в специнтернат: не сдал экзамен. Да, жить с родителями было трудно, - но что меня ждало в интернате?
А что до литературы, то она преподавалась столь скучно, что мне и в голову не приходило мечтать о занятиях ею.

Учитель ФИЗИКИ Людмила Николаевна Панова

Она хорошо преподавала физику - и тут я могу только ее похвалить.
Приятно было думать, что сегодня будет ее урок! Конечно, не помню, что именно она говорила, но что на ее уроках было интересно, это помню слишком хорошо.
Но еще важнее было чувствовать в ее преподавании нечто домашнее, успокаивающее, ведь дома разыгрывалась драма со смертью отца.
С февраля по октябрь 1969 года, со второй половины 9 класса и до второй четверти 10-го фактически дома нельзя было находиться из-за ужасных криков отца: ему умирать от рака было очень больно. Приходилось странствовать по родственникам, а они не всегда были ко мне расположены.

Людмила Николаевна посылала меня на городскую физическую олимпиаду, но в физике я уже не чувствовал себя столь уверенно, как в математике.

А сколько мечтаний было связано именно с физикой 20 века!
Огромную роль в моем увлечении физикой сыграла книга Кузнецова "Биография Эйнштейна". Образ этого ученого прошел через всю мою жизнь. Над его формулой я думаю всю жизнь: настолько она содержательна.
Искривление пространства, квантовая теория – как это увлекло в 15 лет!!Поразили и книга Норберта Винера «Я – математик», и книга Роберта Юнга «Ярче тысячи солнц». А Макс Планк, кванты! Зато сейчас наткнешься в сети на выражение «квантовая энтропия полей Дирака в черных дырах» - и вспомнишь детство!
Из философских книг поразила «Сущность христианства» Людвига Фейербаха.

Вот самая важная формула 20 века: закон взаимосвязи массы и энергии: энергия = массе умноженной на скорость света в квадрате.

E = m c²

Ни одна физическая формула не произвела на меня столь большого впечатления, как эта.

Я вспоминаю Панову и потому, что за всю мою жизнь у меня не было преподавателей, которые бы меня потрясли. Да, меня учили многие, но никто не изменил мою жизнь, никто существенно не помог. А я ждал именно этого, потому что близкие люди мне не помогли.
Потому Панова и вызывает восхищение, что только она обратила внимание на мои ужасные, совсем не детские проблемы.

ДИРЕКТОР Степанов Борис Васильевич

Странно, но Борису Васильевичу я более обязан эмоционально, чем знаниями. Нас он не учил. Мне было приятно, что он есть – и не приходило в голову требовать большего.
Если честно, для меня он был представителем власти.
Да, серьезно: директор школы мне уже казался большим начальником. Это обусловливается моей средой, где не было «начальников».
Когда все же моя тетя (из уважения имени не назову) стала партначальником, она сразу стала привилегированной – и ее уровень жизни сразу стал выше нашего – и она давала понять, что мы пониже, чем она.
В целом, я больше обязан не самому Борису Васильевичу, а его сыну Юре, моему шахматному сопернику в течение 30 лет.
Ни Юра, ни Борис Васильевич не интересовались тем, что я пишу, а если честно, просто не принимали меня всерьез.
В юности мне была неприятна эта холодность, но сейчас я нахожу ее нормальной.
Все же спасибо, Борис Васильевич, что вы были!
Вы и сейчас для меня живете.

Учитель ЛИТЕРАТУРЫ Валентина Александровна Киндюк

Может показаться странным, что я, профессиональный писатель, не пометил учителя литературы на первое место, - но и на самом деле в школе она не занимала столь большого места.
Потому что преподавалась формально.
Да, я много читал, потому что у мамы была большая библиотека (ее пришлось продать в годы, когда у меня не было своей жилплощади)), но поговорить о прочтенных книгах было не с кем.

Валентина Александровна, дорогая вы моя! Вы были добрым, сердечным человеком, но в преподавании литературы мне-то хотелось совсем другого! Вы говорили, словно б читая по учебнику: «от» и «до».
Поэтому, простите, вы были мне неприятны.
Я даже не верил, что вы любите литературу.
Вы ее любили. Как фрезеровщик любит свой станок, - но ведь это совсем мало, если речь идет о человеческих душах.
Особенно в старших классах.
Вы ведь больше скрывали, чем информировали!

Добрая, застенчивая, вы учили кротости, но вы знать не знали, что есть искусство, вдохновение, что литература много сделала для истории России.
Почему моя жена, что родилась в трех тысячах километров от Москвы, уже в школе слышала о Пастернаке и Булгакове? Почему ваше преподавание пахло мертвечиной?

Вы преподавали литературу, но вы ее не любили. Конечно, любовь как бы и не очень обязательна, но для меня ее отсутствие было трагедией.
Не вы заронили во мне любовь к литературе, но само чтение! Сама привычка думать над книгой.И – сама Жизнь. Ее ужасный, скотский напор.

Да, я все же благодарен вам: вы были очень корректны!
А когда я на выпускном экзамене прочел наизусть «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», вы даже поставили мне «пятерку»!
И что?
Да, вы честно отрабатывали свой хлеб, - но разве не стоило иметь свое мнение? Не верю, что оно у вас было.

В нашей семье не было принято общаться - и поэтому роль такого общения играли спортивные соревнования. Я не могу сказать, что олимпиады, хоть в школе у меня их было с десяток: в соревновании ума нас ничто не объединяло.
Так же и в школе не было сколько-то тесных отношений с одноклассниками.
Да, в детстве это не казалось проблемой, но сейчас мне трудно приискать предлог поехать в Лугу: я не уверен, что надо уехать от семьи км за 800, чтобы открыть свое одиночество.
Как же поразительно, что Валентина Александровна не сделала ничего, чтоб мы стали ближе! Да мы ничего и не знали друг про друга.
Если б она хоть раз хоть кого-то спросила, что у меня дома! Почему не было принято интересоваться реальной жизнью людей, с которыми провел целые годы? Поэтому я и не знаю моих одноклассников.
О моей трагедии Валентина Александровна знала и даже однажды перед классом упомянула, что у меня умер отец.

Хорошо помню, что встречался с Сашей Захаровым и Васей Прокофьевым. Я им завидовал: Вася был очень воспитанным, - а Саша уже в 16 все знал о взрослой жизни.
С Ольгой Муратовой (не наш класс) мы пересеклись на КВН-е: она была Снегурочкой от нашей школы, а я чем-то вроде капитана команды.

Как классная руководительница, Валентина Александровна была никем. Мне на самом деле неприятно это говорить: я-то хотел совсем другого. Можно было б на ее месте рассказать и об искусстве, и свозить класс в тот же Петергоф!
Потом в 80-ые прошлого века я ее посетил – и мы хорошо поговорили. Она даже заставила меня взять три рубля, чем уж совсем покорила.
Поэтому критиковать ее как человека для меня немыслимо. Я только не вижу в ней профессионала.

Разве только она? Самой страшной и самой запретной темой для учителей была обыкновенная жизнь. Поэтому я так и любил занятия физкультурой и "труды": тут хоть не было этого постоянного умалчивания. И дома об этом запрещалось говорить! Поэтому я рос с вечным страхом перед реальной жизнью - и скоро сама жизнь доказала, что мой страх не был беспочвенен.

Что меня сейчас поражает больше всего: в школе не было установки на информацию! Нас не учили миру вокруг нас. Эта же установка была у всех тогдашних СМИ. Школа была чудовищно оторвана от жизни, но и саму жизнь СМИ не объясняли.

Валентина Александровна в начале урока говорила вкрадчиво, осторожно, но скоро обретала уверенность в себе. Она никогда не задавала нам вопросов. Я не запомнил ее фраз: настолько казенными они были. Правда, и слов Пановой не помню, но по очень важной причине: молчание было важнее слов.

Любимым делом в занятиях литературой было учение стихов наизусть. О, тут я всегда зарабатывал «четверки»: «пятерки» не получались: Валентина Александровна считала, что читаю недостаточно выразительно. «О, Волга, ты – любовь моя» Некрасова, «Я к вам пишу» из «Онегина», «А судьи кто» Грибоедова – это мы до сих с женой бесконечно цитируем друг дружке.

В 8-м классе Валентина Александровна попросила всех записать фразу:
- Слава нашим отцам!
Я не удержался и громко, упрямо переиначил:
- Отцам-пьяницам!
- Ганичев, дайте дневник! – потребовала она и там жирно написала «Оскорбил класс страшным ругательством».
Я понял, что диалог невозможен.
Она ни разу не поговорила со мной по-дружески. Ни разу!! Так сказать, «классный руководитель».

Учитель ХИМИИ Мария Ивановна Реховская

Как благодарен Марии Ивановне! Она по-человечески меня пожалела - и мне это до сих пор приятно: из-за смерти отца в октябре 1969, месяцев за восемь до окончания школы я был в ужасном состоянии - и органическую химию просто не учил. Она сжалилась: поставила «четверку».
Мария Ивановна посылала меня на городскую химическую олимпиаду – и то, что я ее выигрывал или оказывался вторым, было для меня потрясением: я-то твердо знал, что химию знаю плохо. Значит, те, кто со мной соревновался, совсем уж ничего не знали!

Реховская меня неприлично притягивала: она была такой большой, теплой и мягкой в моем воображении. Это были только мои мысли, конечно! Тогда не было порнофильмов, и вообще секса как бы и не существовало: нам только по-идиотски объясняли, что мы - «дети». При этом в старших классах иные мои одноклассники и ровесники уже открыто сожительствовали.
Я с завистью думал:
- Живут же люди! Надо ж, какие умные!
Для меня-то атмосфера в классе казалась столь бесчеловечной, что я не мог и помышлять о романе с одноклассницей.

Я хорошо помню один парадокс, смущавший меня своей неприличностью: Людмилу Николаевну я любил, но прижаться к ней не хотелось. Марию Ивановну я не любил, но прижаться к ней хотелось очень.
Реховская была по типу настоящая мама! Это моя мама нудно, изнурительно вразумляла меня, что надо работать, что жизнь тяжела, а увидишь Марию Ивановну – и так хочется от души ее обнять!!

Однажды мы сидели совсем близко: она чему-то меня учила - и я неожиданно для себя самого прижался к ней. Это продолжалось какое-то мгновение - и резко отодвинулась именно она. Я не мог помышлять о сексе с ней, но прижаться хотелось на очень долго.

В этом контексте я не удержусь от упоминания о Дейч Марии Лазаревне, нашей изящной учительнице пения: она казалась мне слишком решительной: до жестокости. Мне чудилось, если ее обниму, она расцарапает мне все лицо своими длинными острыми ногтями.
Так что, возможно, и хорошо, что она исчезла с моего социального горизонта: зато приятно сохранилась в памяти.

Преподаватель БОТАНИКИ, зоологии, биологии Иван Федорович Белов

Биологию вел Белов: невероятный рассказчик: его, как иного артиста, хотелось слушать бесконечно.А еще мне казалось, он в классе – как на своей кухне: до того по-свойски. Как будто в домашних тапочках! И такой милый дядечка: постоянно улыбается, и зубы красивые.

Я вспоминаю с благодарностью, как он послал нас сделать статьи о животных по Брему. Помню, прихожу в библиотеку - и там мне выдают том Брема: увесистый, настоящий. Книга издана – до революции!!

Я после долгих колебаний как-то его спросил:
- А что такое гомосексуализм?
Он, такой умный, прикинулся идиотом - и я перестал его уважать.

Его дочь Оля оставляла очень приятное впечатление: было видно, что она станет умной и скрытной женщиной. Она заставляла думать о себе – и тем невольно поднимала и без того высокий авторитет своего отца.

Преподаватель НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА Рудакова Екатерина Федоровна

Да, Екатерина Федоровна была очень внимательна, очень мила. С ней я выиграл олимпиаду по немецкому языку, - но именно поэтому я всю жизнь на нее обижен.
Почему? Потому что она ставила оценки формально.

Дорогая Екатерина Федоровна! Олимпиада была в 7 классе, а потом немецкий язык уже вовсе вами не преподавался!
Вы приходили, тихонько отсиживали, давали формальные задания и уходили.
И ТАК ПРОШЛА ВСЯ ШКОЛА!!
За все годы вы ни разу не попробовала поговорить с нами по-немецки! Мы получали только формальные оценки! Никто, кроме меня, не учил язык - и они получали «три».
Да, мне «учитель» ставила «пять», - но формальность «учебного процесса» меня разозлила на всю жизнь.
Разве это можно назвать «учебой»? Кому нужно такое идиотское «обучение»?

И так всегда! Нас держали за идиотов! Так вот обида осталась на всю жизнь.
Поэтому я попал в жизнь совершенно неподготовленный.
Этого формализма было слишком много, слишком.

Уже в школе жизнь предстала настоящим адом: все были формальны: и отец не хотел быть отцом, и брат не хотел быть братом, и большинство учителей только формально отрабатывали свой кусок хлеба. Да, по-человечески их можно понять, но все же такой формалист в школе – это трагедия для учеников.

Ну да, я получил "пять" по немецкому языку в школе, потом в военной академии, потом на матмехе, потом на филфаке ЛГУ. Только последний экзамен был серьезным: в 1983 голу: с филологов требовали знания. И опять же это был именно литературный немецкий: контакты с иностранцами были строго запрещены. Когда после ЛГУ я захотел работать с немецким языком в Интуристе, меня даже не допустили до экзаменов: настолько плохой была анкета.
Да, я каждый день слушаю на немецком новости или хороший литературный текст, но все же плохо, что у меня нет теплых воспоминаний от занятий немецким языком в школе.

Была такая традиция в нашей семье: на день рождения я мог попросить что-то мне купить; конечно, недорогое. В 12 лет я попросил «Учебник шахматной игры» Панова, а в 13 - «Учебник заочного обучения немецкому языку».
Как сейчас помню эту синюю, увесистую книгу! Опять поразил своих родителей.
Мне нравились, кстати, и дни рождения потому, что это нам напоминало, что мы – семья. Почему-то ни одного нового года мы не встретили вместе! Меня всю жизнь это поражает.
Сейчас уже все и называется иначе. Я купил не от хорошей жизни: занятия в школе были очень формальными.
Неизгладимое впечатление произвела фраза: «Sascha ist ledig, Nina ist heiratet. Саша холост, Нина замужем». Конечно, если б в школе было б хоть какое-то общение на немецком, такой книги покупать не стоило б.

Она не была глупой, но она не поняла, что мне нужна не ее "пятерка", а знания.

ЗАВУЧ Елена Александровна Алексеева

Елена Александровна никогда нам не преподавала, но была чем-то вроде доброго ангела школы. Она казалась самим воплощением корректности: спокойная, выдержанная, рассудительная, она была воплощением настоящей женщины в отличие от тех, что порой пьяными валялись в траве.
В других классах о ней говорили совсем иначе, но я вот возьму, да и не поверю чужим словам.

Учитель ИСТОРИИ Нина Степановна Кузнецова

Про наше вторжение в Чехословакию она сказала: «Вошла армия советских политработников». Я не очень поверил.
Она, как и Киндюк, рассказывала «от» и «до», - и мне было скучно, хоть я не пропускал ее уроков.
С пониманием социальной жизни у меня были особенно большие проблемы – и Нина Степановна ничему меня не научила.
На экзамене она справедливо поставила мне «тройку», потому что я сказал, что численность компартии больше численности профсоюзов.
Она вообще давала понять, что считает меня распущенным, если не хулиганистым парнем – и я бы даже сейчас не решился с ней спорить.

Нина Степановна была типична.
Вот посмотрит строгим взором – и что мне делать: застрелиться?
Мне казалось лицемерием говорить хорошо о жизни: моя жизнь была ужасной.
Занятия историей были особенно скучны не мне одному, - и разве ложь способна кого-то надолго объединить?
Потому и не сложились отношения в классе, что царила ложь.

Да, иные учителя мне неприятны, как преподаватели, а на их человеческие качества я не покушаюсь: наверно, в обычной жизни они были хорошими.
Тут уж не шло и речи о том, чтобы я увлекся: нет, мне просто было скучно, особенно когда дело касалось жалкого вранья о современности.
От детства у меня осталось твердое убеждение, что люди более всего боятся фактов, а выше всего ставят свои слабости.
А что же государство? Я решил, что его задача - позволить им лелеять эти свои слабости, купаться в них.
Вольно или нет, но и учителя включались в советскую идеологическую гонку: и они учили всему, кроме реальной информации, реальных знаний о мире. Из нас выращивали идиотов, и нам же при этом объясняли, как это хорошо.

Ничего хорошего! В реальной жизни мы получали по морде, потому что ее не знали.
Историчка ничего не объясняла из происходящего вокруг: она только добавляла тумана в мою глупую башку.

Что еще меня ужасает в той советской школе, так это полное нежелание хоть как-то нас цивилизовать, привить любовь к искусству.
Я с огромной благодарностью вспоминаю старичка-историка, что превращал уроки в фейерверк мыслей. Он казался немножко не от мира сего: говорил без нарочитой самоуверенности, неловко подтягивал штаны, словно забыв надеть ремень, - но он рассказывал о том, чего я не знал.
Как жаль, что он скоро исчез: он буквально очаровал меня неформальностью рассказа. Как он рассказал о первой мировой войне! До сих пор вспоминаю.

Нина Степановна говорила то же, что и радио - и это было скучно, обидно, противно, потому что не просто не совпадало с реальной жизнью, но противостояло ей.

Учитель ГЕОГРАФИИ Галина Павловна Зайцева

Я у нее учился откровенно плохо – и мне приятно, что она была со мной подчеркнуто корректна.
Как и со всеми.
Хотя почему «плохо»? На «четверки» выруливал.
Вообще-то милая, эта географичка любила напускать на себя серьезности – и очень мне нравилась в таком состоянии.
Как-то она строго сказала:
- Не занимайтесь онанизмом: детей не будет!
Я аж подпрыгнул от удивления: о таком можно говорить в школе!! Я ведь уже привык к тому, что в школе от нас прятали реальную жизнь.
Но за все годы учебы в школе о сексе была сказана только эта одна-единственная фраза.
Кстати, припомню и такую историю. Был в школе и лектор! Рассказывал о чем-то умном - и о Германии. Мы с Ефимовым подошли к нему после лекции и спросили о проституции.
Он весомо ответил:
- Знаете, ребята, она есть, но она спрятана под большими деньгами.
Меня так поразила серьезность ответа, что до сих пор вспоминаю с благодарностью.
Девочки нашего класса мне не нравились, но были и увлечения, никак не реализовавшиеся: общих вечеров танцев не было. Были школьные КВН - тоже вне класса. Да, моя школа дала только немножко знаний, но ни в чем меня не увлекла.
Да, такой была наша школа.

Я все же решусь сказать, что в 1970 году покидал и школу, и Лугу с искренним чувством ужаса: я боялся там остаться, я боялся ненависти брата и непонимания мамы.
Но не только этого!
Как-то в 10-ом классе нас привезли на станцию Толмачево и привели на химическое производство. Ясно дали понять, что ждут нас уже в качестве рабочих, - но при этом они не поняли, как нас напугали: мы увидели людей-призраков: они выходили, замотанные в странные белые одежды, они излучали ужас. И сам воздух фабрики прямо обещал смерть!

В школе я впервые ощутил всю тяжесть, весь ужас одиночества. Поскольку школа была единственным социальным институтом, в котором я пребывал, то от школы я и ждал хоть какой-то правды, хоть какой-то ясности.
Ничего такого и близко не было: меня учили не понимать, от меня просто нагло скрывали информацию.
Да, я тогда не понимал это столь ясно, как сейчас, но чувствовал еще острее.
В школе мне особенно трудно было привыкнуть к самому себе: ведь со мной никто не говорил, никто не объяснял мне самого себя.
Мне часто было больно, но я никому не мог сказать об этой боли.
Три ипостаси этого мира: насилие, похоть, унижение – их я познал в школе.
В школе никогда не звучало слово «свобода».

Все же школа не была тюрьмой! А многое мне и прощалось. Вообще не учил органическую химию и астрономию: так был подавлен смертью отца, - но меня просто пожалели.
Тогда нам лгали из идеологических соображений, а сейчас сама эпоха переполнена ложью. Зачем думать, если есть сериалы и шоу? Тогда скрывали информацию, а теперь ее столько, что человек не в состоянии ее понять.
Но что же мои одноклассники?
Они мне нравились.
Космачевского Сашу и Толю Ефимова я никогда не забывал.
А скольких еще!

Сейчас, оглядываясь на всю жизнь, я могу сказать откровенно и определенно, что школа учила плохо и мало.
Может показаться, что я слишком бескомпромиссно пишу о своем детстве, - но тут я прошу помнить, что ни на кого и ни на что обиды нет: я не верю, что мог бы как-то изменить мою жизнь. Я всегда чувствовал себя беспомощной шестеренкой сложных исторических процессов. Да и разве не лучше принять то, что есть? Более того: та борьба, что переполняла мое детство, никуда не ушла: мое детство готовило меня к взрослой жизни.
Да здравствуют сложности жизни, да здравствует ее борьба! Нас создают наши проблемы; стоит помнить об этом.
26 февраля 2014 года

Спорт в детстве

Второе – после математики - сильнейшее положительное впечатление детства – СПОРТ: именно в нем я реализовывался как человек, как личность. Во время других школьных занятий не было возможности для таких проявлений.

В нашей семье не было принято общаться - и поэтому роль такого общения играли спортивные соревнования. Я не могу сказать, что олимпиады хоть как-то сближали! В школе у меня было чуть не с десяток олимпиад (математика, физика, химия, немецкий язык), но, увы, в соревновании ума нас ничто не объединяло.
Так же и в школе не было сколько-то тесных отношений с одноклассниками.

Спорт в нашей 5-ой школе держался на энтузиазме нашего учителя физической культуры Чигиря Алексея Ивановича.
Забыть его невозможно: столь большую роль сыграл спорт в моем детстве.
В третьем классе мне сделали операцию на грыжу – и путь к спорту был открыт.
С 4-го класса я стал много заниматься спортом – и центр школьной жизни переместился на физкультуру.
Как раз с 4-го класса и по 10-ый «физру» вел Чигирь! Он не давал мне индивидуальных заданий, но я сам не представлял себе жизни без них. В ритм тренировок, казалось, не проникали житейские проблемы! Усталость так приятно убаюкивала. Как это, провести день без тренировки? И без спортлагеря, только «для души» бежишь через Лугу 20 км с воодушевлением.

В старших классах я и в Луге занимался по плану Олега Николаевича Циркова, тренера Областной спортшколы, - но только в старших классах.
Зато Алексей Иванович был близко много лет, мы часто разговаривали – и это вспоминаю с благодарностью!
Так что больше всего в школе я благодарен спорту и Чигирю.
Поскольку у ребенка более всего развита эмоциональная память, то и уроки физкультуры вспоминаются чаще всего. Потому что хорошее приятно вспоминать.
И Чигирь, и его сын Николай - представители того доброго, что помню о школе. Тем особенно ценны.

А дело в том, что почти все учителя не умели подойти к ребенку, узнать его проблемы. Все только работали! В школе был постоянный эмоциональный голод – и его утолял только спорт. Поэтому мне так важно было общение в спорте.

Эмоциональный голод - характерная черта всех 60-ых годов. Наши родители, наши учителя мало интересовались нашими проблемами. Столь жестокое было время (повторяю, чтоб не забыл современный избалованный читатель)! Продукты и эмоции были очень ограничены.

Спорт меня поразил честностью: тут ты знаешь, чего ты хочешь. Даже знаешь, что ты можешь.
В реальной жизни все было иначе. Например, свою работу многие воспринимали как жестокую необходимость, а мой папа ее понимал как печальное недоразумение.

Эмоциональная разрядка приходила только на уроках физкультуры - и поэтому я особенно любил их. Уже тогда психологические перегрузки хорошо снимала только физическая усталость. Отношения с одноклассниками на почве спорта не складывались: спорт любили мало, - и это очень объясняет разобщенность нашего класса. Зато мои человеческие отношения сложились в областном спортлагере, где был три лета подряд: все последние классы. Там, увы, из Луги, кроме меня, никогошеньки не было.

Два очень ярких момента в моей школьной жизни: кросс в Парголово в 9-м классе, и командное первенство области в 10-ом.

Казалось бы, всего-то «соревнования», - но я их часто вспоминаю.
Кросс-то был по сильно пересеченной местности – и просто добежать уже было успехом.
Многие не добежали, но те, что добрались до финиша, пробежали лучше меня. Эти соревнования ясно показали (как и прочие), что никаких особых способностей у меня нет, - а мне просто нравится бегать.
Главное – сама поездка: поезд, подготовка к забегу - и потом судорожное карабканье по горам и долам.
Возвратились в школу – и мне было стыдно: я оказался чуть ли не на последнем месте.
Но Чигирь – похвалил.
Так что был еще и психологом.

Командное первенство было трудно общей нервозной обстановкой.
Восьмиборье для юношей было таким: 100 м, прыжки в длину, прыжки в высоту, 400 м, 100 м с барьерами, шест, диск, 1500 м.
А это еще и был конец апреля 70-го: какой-то месяц до окончания школы.
Самое трудное было - прыжки с шестом: их я откровенно боялся: предстояло приземляться на твердый мат.
И точно: при приземлении подвернул стопу, - а ведь еще предстояло бежать полторы тыщи!
Ну, тут уж дотащился через-не-могу – зато потом три дня дома пришлось отлеживаться: так болели все мышцы.
И это при том, что я люблю тренироваться!
Выполнил норму второго разряда.
Слабовато: по шахматам уже давно был первый!
Тут меня Чигирь не похвалил – и это тоже было правильно: и так все знали, что только благодаря моим очкам команда заняла второе место.
Всего в команде было не менее десяти человек, но никто не попал в призеры! Они заработали 8 очков, а я, призер в многоборье, заработал очков особенно много: 16. Почему-то именно многоборье оценивалось нарочито высоко.
Какой смысл был меня хвалить? Спасибо Чигирю.

Физрук Чигирь тоже был образцом: за все годы учебы – ни одного грубого слова!
Я был рад любым соревнованиям, лишь бы не быть дома, - и состязался часто: и в шахматах, и в легкой атлетике.
Эта бурная жизнь «на стороне» показывает, почему я был так равнодушен к серости школы.

И тут, как везде, я должен сказать правду: в школе мне ставили в вину мои занятия спортом. Если меня кто-то и хвалил, то только Чигирь.
Когда после 9 класса все поехали работать в колхоз, мои тренировки в спортлагере по соседству воспринимались как предательство.
Как-то в перерыве между тренировками я прибежал в колхоз к одноклассникам - и меня угостили молоком.
Да, я не работал в колхозе, но позже я «честно отработал» такие привилегии: на апрельском первенстве области по легкой атлетике 1970 года благодаря мне команда Луги оказалась в призерах!!

Чигирь учил легкой атлетике, волейболу и баскетболу. Занятия этими видами спорта занимали большое место в учебном процессе.

ОБЛАСТНОЙ детской спортивной лагерь
Олег Николаевич Цирков, один из тренеров Областной детской спортивной школы, меня заметил на областных соревнованиях.
Соревнования были по пионерскому четырехборью: в моем 7-ом классе.
Я прыгнул в длину, как ко мне подошел скромный «дядечка» (так звали людей, которых много, но описать их трудно).
- Не хотите летом поехать в спортлагерь? – приветливо спросил он.
- Конечно, хочу! – поторопился согласиться я.

Областной детской спортивной лагерь первый год был в Кировске.
Как-то недавно, отходив по казематам Шлиссельбурга, я нашел этот стадион и долго, зачарованно по нему бродил.

А вообще, Цирков был очень строг. Он так серьезно, даже строго спросил – и я ухватился за эту серьезность, как за соломинку.

Здравствуй, новая жизнь! Это было весной, уже ближе к концу учебного года, а летом я уже был в Кировске.

Мое первое спортивное лето!
В моей памяти общение в лагере совершенно вытеснило школьное, будничное. Да, в школе мне было не по себе! Занятия физкультурой скрашивали эту чуждость После 7-го, 8-го и 9-го классов летом я подолгу жил в этом лагере. Надо ли говорить, что это мои лучшие воспоминания о детстве?

Напомню пионерское четырехборье: 800 м, прыжки в длину, метание мяча, эстафета смешанная 4 по 100м. Местные власти могут что-то и изменить и в видах спорта, и в их последовательности.
По четырехборью я уже выступал от Луги.

Вообще, все началось с бега. Я неожиданно заметил, что бежать очень приятно: нравится приподнятое состояние всего организма. Хорошо помню, как пробежал кросс 600 м с результатом 1.32. Всего-то! Да ведь как накрутился, как размечтался!

Честно скажу: в спортлагере мне быстро доказали мою бездарность – и я с ней примирился. Моей личной трагедии не было: мне ведь больше нравился сам процесс тренировки.

Каким же слабеньким я предстал в спортлагере, а ведь в Луге выигрывал соревнования!
К примеру, я бегал «сотню» - 100 метров - за 12 с «копейками», один раз даже 12.00, - но для спортлагеря это более чем скромно. Хорошо помню Витю из Гатчины: он бегал «сотню» за 10.80!
Обратите внимание на цифры: 10.80, а не 10.08: сто метров в Советском Союзе за 10.08 бегало всего несколько человек.
Мы все никак не могли понять, почему так много американских спринтеров бегали близко к 10-ти, а у наших это не получалось.

Витя при мне запросто пробежал «сотню» за 11.00.
- Такое чудо! - думал я и смотрел на его ноги.
Он мог запросто весь день гулять с девушками (и, как он рассказывал, не только гулять), не ходить на тренировки - и меня поражало это кощунство.

Каждое занятие физкультурой, как и в школе, так и тут, каждая тренировка были чем-то особенным, очень интересным.
Например, как интересно было учиться бегать барьеры! Для начала тренер Цирков поставил их на 20 см выше обычных - и нужны были огромные усилия, чтобы их перепрыгивать.

Зато в нашей 5-ой школе каждое занятие было интересной, безобидной игрой. Чигирь всегда нас тренировал, посмеиваясь. После мрачной атмосферы дома это было так душеспасительно!
Устроит нам, мальчикам, матч в баскетбол с девочками!
Очень смешно получалось.

А вот волейбол представал тонкой, аристократической игрой: все решало касание мяча.
А в баскетболе много физической борьбы.

Как-то раз на вечерней тренировке (как-то язык не поворачивается назвать ее "послеобеденной") я случайно, на разминке «попал в копье»: бросил его на 65 метров.
Другой тренер – тоже Николаевич, но Лев - прибежал к моему тренеру Циркову и выразил восхищение:
- Смотри, как он метает!
Цирков сухо ответил:
- Пока он только обеды метает.
И на самом деле, на соревнованиях мне не удавалось достичь более 56 метров.
При толпе и волнении не "попасть" в копье! Поэтому я и оставался многоборцем.

Поскольку в отдельных видах спорта у меня не было особых успехов, я сразу попал в многоборцы. Выступал в метании копья, многоборье – и на 800 метрах. Цирков видел мое рвение в беге, но, скорее всего, он прекрасно понимал, что я переоцениваю свои возможности.
И тут – полное фиаско: я совсем ничего не добился в этом виде спорта.

В многоборье я дошел до второго взрослого разряда (по шахматам – первый).
Можете себе представить, как это скромно, если рядом со мной тренировался Саша (фамилий не помню: прошло лет 45!) из Гатчины: в 15 лет он был чемпионом Союза!
Он любил со мной говорить – и непременно рассказывал что-то такое, что меня повергало в шок. Скажем осторожно: он силой добивался близости с девушками. Какая-то из них поделилась этим с родителями – и его позже посадили. Но он-то мне красочно рассказывал, как это происходило!

Но вернемся к спринтеру Вите: он вообще верховодил в спортлагере.
Он, к примеру, решил, что я слишком замкнут, и прямо перед последним балом, которым заканчивался сезон в спортлагере, он прямо потребовал, чтоб я ...
станцевал! Если б он со мной поговорил, я б охотно рассказал ему, что моя «робость» - от кошмаров жизни моей семьи!
Да, он, как и все, думал, что моя замкнутость – только от моей слабости, - и потребовал станцевать.

Поразил на всю жизнь. Он требовал это и от прочих ребят - и тех, кто не прошел испытания, ночью били мокрыми полотенцами. Когда по морде, это неприятно.

Витя считал, что салажат надо учить силой!
И что? Я пришел на танцы и там увидел приятную спортсменку. Об этой, без сомнения, честной комсомолке ходила нехорошая слава: она благоволила сразу ко многим (нарочно напускаю туману: правда прозвучит плохо: придется произнести нехорошее слово).
Я прямо подошел к ней, напросился на танец, с радостью немножко подержался за девушку - и Витя милостиво отпустил меня спать.
Я рассказываю, чтоб подчеркнуть: вся моя жизнь шла мимо школы - и в этом виновата именно школа, так поразившая своим равнодушием!

Мне нравилось играть в футбол. Это происходило уже после тренировки и после обеда, когда сил уже не хватало.
Зато сейчас как интересно смотреть футбол: переживаешь каждое движение!

Сам Цирков был еще и замечательным человеком, так приятно контрастировавшим с моим отцом по своим человеческим качествам. Саму мою ситуацию с отцом я скрывал ото всех: это было слишком стыдно.

А лагерь после 9-го класса? Моя замкнутость довела меня до депрессии! Я два дня не ел, а потому и тренировался кое-как. Кризис был очень болезненный: я вдруг потерял привычные ориентиры.
В этот год спортлагерь был настоящим спасением: дома нельзя было и находиться: умирая, отец выл от ужасной боли.

Еда в детстве

Я просто обязан упомянуть о жестокости того времени: 60-ых годов прошлого века, - жестокости,навсегда поразившей меня.
Все было отмерено! И эмоции, и еда.
Не забуду, как дядя Ваня прямо потребовал, чтоб мне не давали второй тарелки манной каши.
А тогда на завтрак я чуть не все школьные годы ел именно ее.
Я оказался у этого неприветливого дяди только потому, что тогда, в 1969-ом, умирал мой отец – и я был вынужден ночевать у него.
Утром я пошел в школу и поел каши.

Я не могу понять, почему такие пустяки играли столь большую роль?
Так смешно вспоминать, что его рассердило предложение тети дать мне еще каши!
Разве не странно, что 15-летнему подростку не дают наесться?
Почему дядя не хотел, чтоб я думал о нем хорошо?

Потом в 90-ые годы он очень страдал: так сильно упал уровень жизни, так мало значила пенсия.
Неужели он не понимал, что в жизни любой может оказаться в тяжелой ситуации?

Кажется, главная забота взрослых в 60-ые была – не забаловать ребенка!
Тут уж и школа, и родственники явно перестарались.
Да, пусть недоедает, пусть при минус 20 бегает в школу в одном свитере! (именно этот свитер – на фото). Ни фруктика, ни игрушки – ничего!

Мы жили, как на войне. Да, родители перенесли трудности военного быта на нашу мирную жизнь. Но ведь не было необходимости так накручиваться!

Как-то никому не приходило в голову, что жизнь может быть еще чем-то, кроме выживания.
Меня на всю жизнь поразили трудности нашего выживания. Я так и не могу понять причин этого. Зачем превращать свою жизнь в тяжелейшее испытание? Неужели так надо?
При этом мне всегда объясняли, что я слишком избалован и слишком хорошо живу.
С едой всегда было трудно. Взять простой суп. Как теперь мне кажется, суп было трудно сделать потому, что мясо было очень дорогое.
Почему я так думаю? Да, пожалуйста.
Уже в 8-м класса я после тренировки, просто не подумав, съел небольшой кусок мяса.
Я съел и пошел заниматься.
Мама вернулась с работы. Как же я удивился, когда застал ее в слезах!
- Как ты мог съесть все мясо! - горько вздыхала она. - Почему ты не подумал обо мне? Я тоже хочу есть.
- Но кусочек был небольшой, мама!
- Ты - эгоист!

Так трудно было после тренировки не поесть вдоволь мяса, рыбы вообще не было, а колбаса была ужасной.
Что же мы ели мясного? Вдоволь поесть можно было только холодца из свиных ножек.
Ножки варились 5-7 часов! Помню, мама оставляла их вариться на всю ночь.
Ходило и нехорошее выражение, привлекшее мое юное внимание своей простой рифмой.

Переведем его скромно:
Пипец!
На холодец!
Я говорю это современному читателю, который не имеет представления о таких ежедневных лишениях.
И с одеждой, и с обувью были постоянные мучительные проблемы!

Да, так бедно мы жили. К счастью, яблоки я ел круглый год.
Арбуз - только раз в год: где-то осенью.
Виноград? Не ел.
Мандарины или апельсины штучку-две давали только раз в год: к Новому году.
Как я был поражен, когда в каком-то нашем фильме в начале 80-ых увидел, что в Москве продают бананы!
Я их начал есть только в 90-ые.
Рыба? Только треска.
Картошка, капуста, каши, суп - это была основная еда - и уклониться от нее было невозможно.
Селедка "под шубой" - только на праздник.
О балыке ходили легенды.
Так все и говорили:
- Откуда у меня балык? Я, что, в райкоме работаю?

Мама не знала, что и делать: денег не хватало даже на еду. Уж про одежду я и не говорю!
Помню, мама договорилась со школьной столовой, где я после занятий мог обедать за сущие копейки.
И что? Морально я этого не выдержал. Мне всего лишь надо было пред всеми признать, что я беден - и я этого не смог. Я предпочел куцые обеды мамы.
Но почему "куцые"? Картошки ешь, сколько хочешь.

Есть в школьной столовой. Ну, что тут было такого? От школьников таких же, как я, оставался суп - и я мог его есть вволю.
А я не смог. Я видел, что мы живем куда хуже других, - но мне было невыносимо признать это перед одноклассниками.
Конечно, я съедал все мамины супы, но все же у меня не было ощущения, что она умеет готовить. Но как ее в этом обвинить? Мама часто делала то, что приходилось делать, - и ее пальто, как и ее супы, мне не нравились. И вообще ешь, чтобы потом пойти читать!

Если честно, прежде всего и больше всего мне нравилась свобода. Вот захочу сладкого - и сделаю себе блины. Налью дешевого кефира, разбавлю водой, туда муки, немножко соли и сахару, размешать - и пеки!
Сливочное масло дорогое, зато дешев сахарный песок.
Мне нравилось, что все делаю сам.
Блинами можно легко наесться до отвала!
Мама просто не справлялась с готовкой еды: настолько трудно было на работе в госпитале. Увы, все мое детство - пустоватые щи, да пшенная каша.
Не наелся? Свари картошки.
Когда я пошел в школу, еще был один выходной - и по воскресеньям мама делала голубцы. Ну, это мне казалось верхом гастрономических радостей.

Особенно много проблем было почему-то вокруг еды и после школы! И это при том, что мои родственники не были бедными.
Когда в 20 лет я ушел из Академии и приезжал в Лугу, брат мне прямо говорил:
- Ты ездишь сюда только для того, чтоб поесть.
Конечно, он уже делал вид, что вовсе забыл о словах мамы: она, будучи убежденной коммунисткой-идеалисткой, потребовала давать мне приют в обмен на получение им квартиры после ее смерти.

Из Луги позвонили в Питер - и там мне перекрыли приятное знакомство: дядя Леша потребовал, чтоб я больше к ним не приходил.
- Мы не дворяне! - строго сказал этот вечно пьяный дядя.
- Но я прихожу не к вам, а к тете! - заметил я.
- Все! Разговор окончен. Больше не приходи.
Я больше не заявлялся, а эта сердобольная тетя умерла черед несколько лет.
Кстати, о ее смерти мне не сообщили - и теперь я даже не знаю, где ее могила на лужском кладбище.

Как ни редко я приезжал в Лугу, получалось навязчиво.
Приеду – у брата стоит прекрасно накрытый стол, и Вова серьезно говорит:
- Видишь, к нам придут родственники. Так что ты поешь супу и не приходи домой до позднего вечера.
Когда он говорил «родственники», он имел в виду настоящих родственников, а не бродяг, вроде меня.

В начале 80-х я понадобился брату - и мы вроде как сблизились. И что? Опять еда!
Живу у Вовы. Как-то утром звонит моя тетя и строго отчитывает, что без спроса поел супу!
- Валентина Ильинична! - я пытаюсь извиниться. - Я приехал в полночь. В электричке провел три с половиной часа! Суп был готов! Почему мне нельзя было его поесть?
- Потому что ты не у себя дома, Гена!
Хорошо! Опять к брату не езжу.

В середине 80-ых годы появилось единственное доброе воспоминание о Луге: в народном театре поставили мою инсценировку по повести Васильева "А завтра была война". Мою пьесу авторской версии предпочла Наталья Николаевна Никулина, режиссер театра. Немыслимо себе и представить, чтоб она корила меня едой! А ведь я жил у ее знакомых.

И последний штрих: в 1993-м я возвращался из Праги с чехом Павлом. Мы заехали к Вове. Как же Павел возмутился, когда ему дали кофе, а мне нет!
Да, это было больше двадцати лет назад, но это говорит о наших отношениях с Лугой.

Итак, тема еды в детстве закрывается только в мои сорок лет.
Это еще надо дожить!!
Эта тема куда актуальнее, чем кажется: современное обилие продуктов после детства, полного лишений, - настоящий рай.
И сейчас никто тебе не скажет, что ты кого-то объедаешь.

Люди в детстве

Первое, что помню, - жизнь у дедушки.
Потом уже никогда такой идиллии не было.
Всю жизнь мне чудится, что можно вернуть то время: я вижу, как сидит дедушка: он кажется таким строгим в своем обычном черном костюме.
А вот и бабушка делает мне яичницу.

В моем распоряжении был целый сад, да еще и огороды! И корова ходила рядом.
Я чувствовал себя хозяином, но петух быстро расставил точки над «и»: когда я самоуверенно пошел на него, - он вдруг на меня бросился.
Я развернулся и убежал, но страх остался.

Это время: до пяти лет – самое радужное в моей жизни – и как раз для него у меня нет слов: сплошная музыка счастья.
Эта чудесная эпоха закончилась с моим переселением в коммунальную квартиру.
Фактически до этого времени я не знал ни родителей, ни брата.
Мама не была столь предусмотрительна, чтобы заранее сблизить меня с братом: я чуть ли не впервые встретил его именно в 5-6 лет – и мое существование он встретил в штыки.

Разве не странно писать о себе? Вспоминать то, что проще забыть? Но как бы я посмел отказаться от этой правды?
Если ее отринуть, моя жизнь станет для меня самого непонятной.

А что еще было до школы?Самое яркое впечатление - посещение свадьбы родственницы Тани Ивановой. И сама Таня так широко, красиво улыбалась, и была первой молодой женщиной, что я видел в жизни.
После нашей коммуналки это было необычайно красиво. Везде радостные, приятно возбужденные люди, раздолье: сад и большой дом. Для нас, детей, - особая комната: садитесь и ешьте, сколько хотите!
Таким новым было это ощущение радости: я будто опять вернулся к дедушке и бабушке!
Вот прошла чуть не вся жизнь, - а я продолжаю говорить с ними.
Такова загадка человеческой души.
Ни с родителями, ни с братом не говорю, а с ними говорю, хоть это было так давно: в совсем раннем детстве.
Я хорошо помню маму, но мы никогда не разговариваем: не о чем: мы только смотрим друг в друга.
Потому что мало говорили.
А что до Тани, мне очень нравился ее папа: он удостаивал меня разговором – и непременно поражал тем, что говорил на равных.
Был у Тани и младший брат: Сережа Иванов. Боже мой, какой приятный парень!

И вот я пошел в школу.
Какое событие!! Вокруг тебя сразу тридцать шесть человек, а ведь совсем недавно ты сидел один за книгой.
Я оказался рядом с Леной Васильевой: девочкой из офицерского дома.
Я и сейчас изредка встречаю Лену, но не рассказываю ей того, что пишу здесь.
Спокойная, тихая, воспитанная! Я просто боялся пошевелиться рядом с ней.
Человек из другого мира!!
В моем мире всегда пьяные и говорят «б-ь», а в ее мире все ухожены и красивы.
А что, если я выбил именно ее стекла?
Читатель, наверно, не догадывается, что случилось в тот день 1 сентября 1960 года: я обкакался.
Да, рядом с такой хорошей, красивой, воспитанной девочкой мне было стыдно признаться, что я хочу какать.
Пришел домой враскорячку – и хорошо, что дома никого не было: я все вымыл и повесил сушиться.
С кем я сидел потом, совсем не помню: это не имело значения. Конечно, мне бы всегда хотелось сидеть рядом с Леной, но просить об этом было немыслимо.

Лена была из более высокой среды – это слишком ясно! После школы я, поступив в военное заведение, оказывался на вершине советского общества. Почему же я отказался от этой «элитарности»?
Советское общество было не менее элитарным, чем нынешнее: очень трудно, родившись бедным, хоть чего-то добиться. Мой отец, понимая это, считал себя униженным, - но на все проблемы он был способен ответить только одним способом: пьянкой.

Сейчас я частенько еду в переполненном транспорте – и уже немыслимо различать человеческие лица в столь жуткой толпе. Я укутан в лица моего детства. Я не могу себе позволить кого-то стесняться. Обычно кто-то меня немилосердно толкает – и я, сжав кулаки, объясняю ему, как это мне неприятно.

Помню эту Лену, а помню и «нашу» Любу Мишину. Рыжая, порывистая, сейчас она чем-то напоминает Кармен, хоть в Луге и не было табачной фабрики. Зато была фабрика домашней обуви! Так что сюжет Мериме можно перенести и на мою лужскую почву.
Она была сестрой «Серого», моего друга Сереги.
Говорить с ней было невозможно.
Только ей что-то скажу, она как заорет:
- Б-ь! Иди на х!
Только не подумайте, что тут что-то не так! В моем окружении многие говорили матом (Тигельный двор!)– и в устах девочки мат тоже звучал совершенно естественно.
Увы, и я сам так говорил. И даже курил.
Правда, с годами у Любы стало получаться более прилично:
- Уйди, гад!
Один раз она даже обмакнула ручку в чернила и яростно брызнула мне в лицо. К счастью, испачкала только пионерский галстук. Оставшиеся годы (она училась до 9 класса) я благоразумно ее избегал.
Люба была, как и я, из плохой семьи.

Но сейчас атмосфера в школе, как правило, еще хуже. Часто психологически она просто невыносима. Многие ученики уверены, что их травят. Это связано с общим ухудшением атмосферы в стране и даже в мире. Да, в России стали жить лучше в сравнении с 60-ми прошлого века, но сама жизнь неимоверно усложнилась. Мы-то все же были идеалистами!
Кому же сейчас придет в голову идеализировать девочек, если везде слышен их мат?

Тут я должен рассказать одну историю: столь же грустную, сколько и характерную.
Как-то девочка, проходя мимо моего отца, остановилась и обложила его матом.
Как рассказал отец, она высказала моему отцу, совершенно незнакомому человеку, все ругательства, какие только знала:
- Дяденька, ты – б…, ты – г-о, ты – х…
Сказала – и убежала.
Но отец, хоть и болел, за ней погнался и настиг ее уже рядом с бараками, где она жила.
Да, многие жили в бараках, в немыслимых условиях.
Скандал замяли.

Тогда было много сдавленного протеста. Я уж не говорю про моего отца: для него вся советская жизнь была сплошным насилием!
Очень многие мужчины были недовольны. Мне приходится акцентировать на половых различиях, потому что женщины и тогда проявляли себя куда более сильными. Не забуду моего соседа: бывшего моряка, инвалида. Он все время сидел у своего дома.
Как-то соседка прибежала к нам и позвала отца.
Он пришел – и я, как обычно, слышал из комнаты, что он рассказывает маме на кухне.
Оказывается, этот «тихий» моряк перевернул всю свою квартиру: раскидал вещи, перебил посуду!
Напившись, он орал как сумасшедший моему отцу:
- Посмотри, как я живу? Зачем мы победили?
В такой атмосфере мы жили.

Сейчас у человека больше возможности быть культурным, но это как раз совсем не значит, что он культурнее нашего поколения.
И новое поколение, несомненно, более агрессивно, чем мы.
Современный молодой человек, проходя мимо, может открыто пукнуть: именно с расчетом, чтобы ты его услышал, - и это его только рассмешит.

Я учился с интересом, но у меня хорошо получалось далеко не все.
Мама за все годы учебы только однажды спрашивала, как я учусь. Это было при выработке почерка. Предмет назывался «чистописанием». В 1960 году этот предмет был очень важным.
Мой почерк был ужасным уже в детстве! Может быть, это связано с тем, что я больше всего любил писать формулы.
Маму мой почерк доводил со слез.
- Как же ты не умеешь, Г-чка! – вздыхала она.
Я при ней исписал целую страницу – и мои каракули ее только испугали.
Если уж такая простая проблема загоняла ее в тупик, то понятно, почему мне приходилось от нее все скрывать.
Не могу забыть, как и через семь лет после преподавателя латинского языка в ЛГУпросто ошеломил мой почерк и мое невежество:
- Вы хоть когда-то где-то учились? – осторожно осведомилась она.

В школе мне казалось невероятным, чтобы я дома, уже «для души», не порешал задачек!
Вот где был настоящий реванш брата! И отец, и брат имели хорошие почерки, писали прекрасно, - а вот папа, тот выводил буквы столь хорошо, что его взяли в штаб писарем. Как говорили, там он и спился: при штабе всегда была водка.
Мама очень переживала, что мне не давалась «столь простая вещь».
Но и тут учитель Гриненко не стала меня топить: она и тут мне «натянула четверку».Я не понимал, что она тянет меня на отличника.

И на самом деле, как долго я гордился этой грамотой!Пока, измученный скитаниями, в мои 25 не снес ее на помойку, как и другие грамоты. Да, в эти годы я вдруг оказался без крыши над головой, потому что мама завещала квартиру брату.
Но как бы я отнес грамоты на хранение брату? Он бы обязательно их выбросил, как запросто затерял мои первые рассказы.

Не только чистописание: мне многое давалось трудно! Взять рисование. Почему-то хорошо помню, как злил учительницу своей бездарностью.
Потом квартирный обмен свершился как раз с этой тяжеловесной, смешливой дамой!

Итак, рисование и почерк шли плохо. Как же тогда я стал отличником? Тут что-то не так.
По-моему, учительница Гриненко догадывалась, что у меня есть проблемы, и хотела подсластить горькую пилюлю жизни. Это получилось только у Веры Николаевны, Пановой и Чигиря,а другие были равнодушны.

Приятное воспоминание детства – друзья. Прекрасный товарищ по спорту – Саша Космачевский.Часто Чигирь нас гонял на тренировках на пару.

Но не все же так идиллично! Хорошо помню моего одноклассника Игоря Игнатьева.
Мы с ним никак не общались, но однажды в шестом классе он чуть ли не торжественно встал и на весь класс негодующе произнес:
- Ганичев, с тобой бы я не пошел в разведку.
Я даже не нашелся, что и ответить: настолько глупым мне это показалось.
Плюнул с полоборота в рожу – так и что? Можно подумать, что я бы с ним – пошел!
Но тогда приветствовались такие прямые выпады.Мне было неприятно, что классный руководитель Валентина Александровна Киндюк никак не среагировала на эту выходку.

Летом 69-го, после конца 9 класса, физрука Чигиря обязали организовать массовый кросс: бежать предстояло всей школе.
Конечно, я не мог не прийти!
Вот побежали. Я для души рванул. Смотрю, отстали. Тогда я вернулся к основной группе.
Тут Игорь и изрекает свою историческую фразу:
- Ганичев, ты чего побежал? Зачет по последнему.
Эта фраза «Зачет по последнему» навсегда осталась в моей голове: зачем стараться, если установка на самых слабых?

Разве не так было во всем? Вот что, к примеру, творится на уроке немецкого? Я быстро что-то расскажу, а потом учительница вытягивает по фразе из дурачья, что не хочет учиться. Но такие ли они «глупые»? Они же знали, что никуда эти учителя не денутся: «тройку» все равно поставят.
Для отчетности.

Да, Игорь – обычный мальчик: упрямый, убежденный и даже привлекательный в своей убежденности, - но тут-то он становился проводником идеологической политики нашей коммунистической партии и нашего правительства!
И чего стараться, если такой Игорь разом очертил все горизонты?
Разве мало было таких Игоречков в моей жизни? Они мне говорили «Ты учишься только для себя». Или так: «Ты учишься, чтобы не работать».
Если я пытался что-то написать в поезде, мужик напротив сразу реквизировал мою ручку: «Я не люблю, когда пишут». Весомый довод!
За меня уже все знали, каким я должен быть, давление толпы было огромным.

Разве дело в одном Игоре? Вот я иду в первый класс – и что первым меня встречает? Плакат с надписью «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!».Хорошо помню этот лозунг над входом в школу. При остром дефиците всего нам, детям, объясняли, что мы живем в раю. «Правда, есть масса мелких недостатков».
Да ведь это дикая страшная ложь!

А зачем учиться? В обществе не было культа знаний. Мне мой брат говорил: «Вы, интеллигенты, сидите на нашей шее». Другая родственница вторила: «Где ты учишься? В университете? Как тебе не стыдно учиться? А кто будет работать? Иди на фабрику!».

Так страшно вспоминать все это!
Мои родственники считали меня глупым человеком только потому, что я сам ушел из военной академии. Именно ушел, а не «ушли» (за пьянку отчислили не одного). Да, моя специальность была востребована, - но как можно все сводить к деньгам?!

Мой самый большой друг детства – Игорь Тарасов. Спринтер. Я даже бывал у него дома! После школы мы встретились: оба поступили в военные академии. Его будущая специальность – инструктор по советскому оружию в арабских странах, а моя – обработка космической информации.
Последний раз я видел Игоря с женой 42 года назад, а потом его след исчез.

А какой приятный был Толик Ефимов! Его дом был прямо напротив нашей школы. Он хорошо играл в волейбол – и это стало почвой для сближения.

А сколько интересных людей было среди моих соперников по шахматам! Правда, эти мужики из Тигельного двора обожали нехорошие слова на буквы «п», «х» и «б».

Надо все же и вспомнить, что Луга была от Питера за сто первым километром – и в советское время к нам высылали «нежелательные элементы». Не всегда это были плохие люди! Помню очень интересного шахматиста, что позже оказался в Израиле.

В моих друзьях были Саша Захаров и Вася Прокофьев. Их родители были военными – и я изо всех сил старался скрывать, что наш уровень жизни ниже.
Конечно, я завидовал их воспитанности, их уверенности в себе. Они-то знали, что им помогут!
Я очень переживал, что моя семья – самая бедная.
Мне нравилось приходить к Саше в гости и из-за солидности его квартиры. Его папа был полковником!
Но если б только полковником: он еще и выглядел солидно.
Как и его квартира.
И сам Саша был хозяином жизни: он уже открыто жил с девочкой старше его – и гордился этим, и вызывал мое восхищение откровенными разговорами об этом.

Был у меня очень приятный одноклассник Вася Кошелев. Мы вместе играли в волейбол за школу – и каково же было мое удивление, когда я его встретил на Зимнем стадионе Питера сразу после школы.
Он сказался мастером спорта по прыжкам в длину. Я пишу «сказался», потому что на соревнованиях его не видел. Очень мне понравился: так профессионально говорил о спорте.
По приезде в Лугу в 2009-м узнал об его смерти. Мне очень не понравилось, что одноклассники мало говорили об умерших: половина мужчин из нашего класса уже умерло.

Со многими нюансами, но школьные годы я провел один в двухкомнатной квартире на улице Гагарина недалеко от вокзала. Невероятно, но факт.
Хорошо помню, что с одной стороны моими соседями были железнодорожники (дом принадлежал этому ведомству), а с другой стороны жила приветливая бабушка Пилюцкая, досаждавшая обычным гудением телика.
Разве не странно, что это гудение печально сопровождает меня всю жизнь?
Увы, размер квартиры от неудобств не спасет.

Огромным событием был переезд из двух комнат на разных этажах Тигельного дома в отдельную квартиру! Это совпало с полетом Гагарина в космос: 12 апреля, 1961, мне уже 8 лет.
Главное, что участвовал дедушка. Конечно, он уже не носил вещей: он только их сторожил.
Маме даже не пришло в голову развестись, а на самом-то деле каким удобным был момент для развода: оставить отца с его бесконечным пьянством, забыть, как страшный сон! Но мама предпочла мучения.
Моим родителям, как и всему тому поколению, была свойственна самоотреченность: они, как правило, работали много за сущие копейки.

Какой день в моей жизни: Гагарин полетел в космос, - а мы переезжаем. Вещи собираются в большие тюки, мы несем их на улицу – и там их караулит милый дедушка. В памяти я все время возвращаюсь к этому дню: столь важному и для всей страны, и для меня. И дедушку больше помню из этого дня.
Я ведь до пяти лет жил у него. Мы говорили мало: видно было, что ему это тяжело.

Особенно большую роль в детстве сыграли мои друзья Була (Булыненко Вова) и Серый (Сергей Мишин). Лет через двадцать я зашел к Вове домой. Все та же мама! Маме очень нравилось, что мы общаемся.
Странно, но наши походы в лес я часто вспоминаю с нежностью. А что собственно было? Просто ходили по лесу.

Жаль, но тут мне придется рассказывать о близких людях; я, сколько мог, оттягивал этот момент.

Скудость эмоциональной атмосферы нашей семьи была просто невыносимой. Я всю жизнь думаю, почему же так получилось.
Ведь я родился, окруженный родственниками. Я – из клана Малининых, а всего в Луге нас было аж три клана: еще и Павловы, еще и Лысановы.
Конечно, я был уверен, что пройду всю жизнь этой огромной семьей человек в сорок.
Ничего подобного! Только я ушел из Академии, мои родственники спешно объявили меня «тунеядцем» - и мои приезды в Лугу стали нежелательными. Но они стали невозможны и по другой, самой простой причине: именно в мои приезды брат часто напивался, - хоть он же и приглашал меня приехать: приехать именно к нему.

Мне было очень трудно общаться с близкими: настолько тяжелой была психологическая атмосфера в семье. Я совсем не помню, чтобы говорил с братом: он держался чужим и странным. И что это за позиция: «Вот узнаешь жизнь – запьешь и ты!»? Разве такое желают близким людям?
Если брат все же иногда появлялся, то непременно пьяный и с неописуемо дикими выходками.
Как я мог общаться с людьми, если они с моей точки зрения вели себя слишком странно?
Помню, в школе были проверки – и часто выяснялось, что вместо занятий Вова отсиживается у друзей. Он мог хотя бы позитивно по отношении ко мне настроить их, своих друзей! Ничего подобного! Он был старшим, а я – ребенком.
Сколько у нас было противостояний, не поддается подсчету – да и зачем это делать? И потом, после школы, как и в детстве, Вове было важно подчеркнуть, что он мне не брат: если появлялась хоть какая-то возможность плюнуть в меня, он обязательно ею пользовался. Со своей любовью к стакану он просто забывал, что я – его брат. Увы, так прошла вся жизнь.

Во всей моей жизни меня больше всего поразило, что мои близкие и я так и не смогли создать хотя бы видимость дружеских - хотя бы дружеских! - отношений. Где-то в спортлагере я мог поболтать с кем угодно, но только не среди «родных» и не в школе.

Но и еще хуже: родственники открыто враждовали друг с другом, был даже «обычай» раздавить морально (порой и материально) по праву старшего. Особенно явным это стало после смерти дедушки.
В 1965-м умерла бабушка, в 1970-м - дедушка, - и после этого связи родственников резко ослабели.
Вот Ивановы взяли, да и оттяпали квартиру у дяди Жени! Мол, «Женька» – пьяница – зачем ему квартира? А другая родственница, став директором магазина, открыто нам объясняла, что с нами не стоит и знаться, раз мы бедные.
Можете себе представить, как меня впечатлили эти разговоры, если помню о них всю жизнь!
Не радовали меня и некоторые другие «обычаи» Луги: непременно пьяные на улицах, летом – парочки в траве.
Да как же без этого?
Это ощущение ужаса преследует меня всю жизнь именно с детства: почемулюди столь низко ставили свою жизнь? Почему они не хотели жить? Почему часто жили по-свински?

Мой папа был тоже интересным человеком, но очень редко оказывался в нормальном состоянии: то ли пьяный, то ли в депрессии. Он много говорил с дядями, но всегда во время выпивки, под бутылку водки.
Он умер, когда я учился в десятом классе, но за несколько лет до этого он стал жить дома и работал на пилораме.
Приходилось остепеняться! Этот переход от разнузданного свинства к тихой печали, постепенно наполняющейся сознанием приближающейся смерти, дался папе нелегко: он помрачнел, общаться с ним было трудно.
Оживал только за пьянкой.
Я готовил уроки в комнате, а папа с кем-нибудь пировал на кухне.

Помню, он так пьянствовал с дядей Петей, - и однажды его жена, строгая тетя Зина (уже другая: продавщица магазина) строго отругала пьяниц.
Она поразила меня своим нюхом: она находила мужа, моего дядю Петю, в любой точке Луги, где бы он ни пьянствовал!
И она не плакалась, как моя мама, и по поводу и без повода, но вполне владела родным матом. Могла и «двинуть»: многие женщины прибегали к этому испытанному приему.
Этот дядя, что меня непременно лишний раз шпынял, ее откровенно побаивался.
Да, жизнь была такой: все жены боролись против всеобщего пьянства мужей.
Борьба за мужа была главной женской темой.

Вот и моя мама, когда она возвращалась с работы, начинала с прямого вопроса: о состоянии папы.
Если она заставала его в компании за бутылкой водки, следовало очередное бурное выяснение отношений.
За год до смерти папе объявили, что у него рак, - и тут он совсем уж изменился. Только теперь он окончательно поселился дома.
Папа – гроза моего детства! Бить он меня побаивался, рассказать мне что-то интересное не умел – и отношения свелись к дипломатическим.
Мне было очень тяжело его уважать. Вот заявится домой пьяным и уснет, растянувшись на полу! Я прихожу из школы, а у стола лежит папа в дорогом костюме и от него пахнет мочой. Я делаю уроки с одного края стола, а он - с другой стороны. Соседка включает телик – и ухожу заниматься на кухню.

Самое главное в папе - ему нравится быть слабым. Напиться до бесчувствия - вот это да! Напьется - и станет веселым зверем, станет сволочью. И так-то ему нравится, что он - сволочь!

Мама любила две вещи: работать в госпитале и бороться с папой. Все остальное у нее как-то не получалось.Ей и в голову не приходило, что может быть иная жизнь. Прийти домой со сладкой булочкой, поболтать за чаем, расспросить про школу - да зачем это надо?
А что же тогда надо? Работать!
Зато уж борьба со слабостями папы была столь интересной захватывающей! Напился - отругать. Застала за пьянкой с дядей - отчитать обоих. Папа уснул в новой телогрейке и прожег ее папиросой - наорать. Спорить, что посадить под окном: картошку или цветы - это целая баталия! Разбили весь хрусталь, купленный с таким трудом.

Мне нравился дядя Вася. Конечно, он, как и мой папа, воевал со своей женой: иначе, как «партийная курва», ее и не звал. Зато с ним можно было поговорить!! Он часто менял места работы - и однажды я забрел к нему куда-то около Луги (я уже тогда любил много ходить). Он меня узнал и даже пригласил в столовую. Повариха запротестовала:
- Он же не рабочий! А дядя Вася:
- Это мой племяш!
Я так был поражен: тут были и хорошие оладушки, и суп какой-то особенный.

Мне очень нравилась та тетя Зина, что жена Иванова. Однажды она мне, ребенку, целый час рассказывала о своей тяжелой жизни. Она, как и Валентина Дмитриевна, жена любимого дяди Жени, работала учителем в школе для недоразвитых.
Из рассказа тети Зины я никак не мог понять, чем же те школьники хуже наших.
Мы сидели целый час - и она все рассказывала о себе!! Такое в моей семье и не представить!

А вот с дядей Ваней Павловым, муже Марии, сестры мамы, мне было трудно добиться хоть каких-то отношений. Когда я ушел из Академии, он чересчур глубоко меня запрезирал. Конечно, странно было б ждать иных чувств от бывшего артиллериста, но неприятно было то, что теперь он еще меньше скрывал презрение, чем в детстве.
После смерти матери общение с родственниками стало просто невозможным: все единодушно выступили на стороне брата. Мама решила оставить квартиру брату, а родня решила, что я хочу ее оттяпать. Но я и не собирался оставаться в Луге!

Вольно или нет, но школа подводила меня к простой мысли, что вообще-то жить не стоит. Красоты - нет,
искусства - нет. А что есть? А вот иди на фабрику и повышай производительность труда. А потом можешь смело умереть.
Я уверен, пьянство моих близких обусловливалось и этой прямолинейной политикой партии, а школа и была лучшим проводником такой политики.

Своим скотством Луга отказывала мне в праве на жизнь. Я понимаю, что другие видели Лугу иначе, но я-то сразу столкнулся с ее ужасом. Мои близкие не думали уберечь меня от этого раннего кошмара. И сам я – разве я мог знать, что кошмар затянется на всю жизнь?
Но разве что-то изменилось? Разве сейчас мне не приходится отстаивать право быть самим собой?
Мои близкие определили во мне куда больше, чем хотелось бы и им, и мне.
Я неприятен многим людям вокруг меня точно так, как когда-то был неудобен близким.
Почему мои родные, да и многие люди вокруг меня не считают долгом скрывать свои недостатки? То, что человек напивается, бесконечно банально, но он превращается в агрессора, когда он по-свински открыто ведет себя. Никто никогда так уже не унижал меня!
Это отец.
Уже к брату мне странно предъявлять такие претензии. Ну, не сложились отношения, - это не смертельно. Надеюсь, он ни в чем не упрекает меня, как и я – его.

Это ощущение полной беззащитности осталось от детства, но и никуда не делась привычка защищать себя. Я понимаю, что меня могут унизить, но я и всегда готов постоять за себя. Человек унижает тебя не потому, что он тебя не любит, а потому, что не понимает. Если уж мои близкие не предприняли никаких усилий, чтоб меня понять, то тем более странно это ждать от других людей.
Так мое детство стало тяжелейшей школой жизни, но именно эта школа позволила остаться в живых в питерской коммуналке.

Да, я школа подготовила меня к жизни. Да, социальная жизнь - сумасшедший дом - и начинается он в школе.

Много лет с волнением я ездил в Лугу! Казалось, это свято - еще раз сходить на могилу родителей. Теперь мне очень трудно выдержать такие физические перегрузки.

Все самые большие человеческие открытия все же были сделаны в спорте. Спортлагерь стал настоящим открытием. В нашем классе не было красивых девочек, а тут были просто неотразимые: сформировавшиеся явно до срока, с длинными ногами и стройной фигурой.
А на ночь тренер взял, да и рассказал о немецких подлодках!
Вот это да! В школе несут бог знает, какую чепуху, а есть же интересные темы!
Нас объединяло столько тем! Тогда нас поражало, к примеру, что столько американских спортсменов бегает стометровку 10.0, а нам, русским, это дается с трудом.

Что ж, надо и заканчивать! Сейчас кошмары детства не вызывают моего протеста. Я даже уверен, что они банальны. В этой мирной банальности мне легче примириться и с детством, и с жизнью.

Искусство в детстве

Если попытаться выделить главное в моей жизни, особенно в детской, то получится так: "Жизнь - это чтение". И брату, и отцу нравилось к ужасам жизни добавлять увесистые порции скотства, мне внушали, что, если и можно быть кем-то в этой жизни, то только свиньей – и только чтение доказывало, что есть и другая, более достойная жизнь.
Только сейчас мне не кажется странным, что реальная жизнь не давала той чистой радости, что чтение.
Занятия в школе чередовались: то утром, то позже: во вторую смену ходили не меньше, чем в первую. Факультативов никаких не было, общение с учителями было бездушно регламентировано - и поэтому особенно приятно вспоминать учителя физики Панову, что придумала для нас дополнительные занятия: не только потому, что видела, что учить физику нам приятно, - но и потому, что за нами, детьми, почувствовала недетские проблемы.
А что же дома?
Дома – книги.
Хоть иной раз идти домой было просто страшно. Помню, прихожу домой в третьем классе, а папа спит пьяный на полу.
Прямо в дорогом костюме.
Но все же он был дома: это уже достижение!
А чаще я сидел совсем один. Очень трудно уже в третьем классе быть совсем одному. Придешь домой - и никого! Мама придет только вечером.
Что остается?
Книги.
Мнедаже больше нравилось заниматься во вторую смену: тогда одиночество не так досаждало.
Я учился с огромным интересом, но как раз это и вызывало неприязнь.
Если на почве спорта легко было найти общение, то чтение не создавало друзей.
Спокойно говорю об этом: да, моя страсть к познанию выглядела для других махровым эгоизмом.
Но почему?
Разве я не делал того, о чем просила мама? И бегал в магазин, и поливал огород, и вычищал у свиньи, - но это вызывало, скажем мягко, неприязнь.
Почему, почему,почему?
Не понимаю.
Мне уже в детстве казалось, что людям не нужны позитивные чувства, что для реальной жизни они оставляют только борьбу.
Так и меня мои близкие своей естественной жестокостью – привычной и неосуждаемой - из жизни вытолкнули в литературу. Уже в первых классах мог читать по 15 часов в день: на каникулах или в выходные.
Мне уже тогда очень нравилась интенсивность: если бежишь, так бежишь; если читаешь, так читаешь.
Рано вошло в привычку все делать увлеченно.
Математика сразу предстала очень красивой. Так все ясно и четко, а в жизни – все наоборот: все непонятно и противоречиво, все – для того, чтобы тебя запутать.

Библиотека мамы была огромной: томов 500. Странно, что позже мама завещала ее мне, не понимая, что в скитаниях мне никак ее не сохранить. Главным человеком ее жизни был Ленин. Мама – из глухой деревни – и революция, как она считала, дала ей все. А что, собственно, «все»?
Она пошла по комсомольской части, а во время войны была медсестрой.
Ее библиотека – главная ценность моего детства. Помню, был Лев Кассиль: 8 томов. Я его запомнил только потому, что он был первым. Я решил прочитать целиком его собрание сочинений, а ведь это за три тыщи страниц.
И что? Прочитал!! Очень удивил себя.
Сразу оценил полезность чтения и для школы: правила синтаксиса можно не учить: достаточно прислушаться к тексту, чтоб почувствовать в нем паузу.
Если пауза, значит, знак!

Меня выталкивала в книги скудость эмоциональной атмосферы нашей семьи.
Кого же тут винить?
Все мы были и есть по-человечески бездарны.
У нас был шанс любить друг друга, а мы этого даже не заметили.

Но что же близкие, что школа?
Мама со своей стороны старалась меня развить духовно: водила на вечера самодеятельности, очень радовалась, что я много читаю из ее библиотеки.
Сводила на гастролирующий цирк!!
Очень запомнились фокусы с распиливанием тела.
Однажды она пробовала организовать от своего госпиталя поездку в Новгород: всего за 90 км - и что? Это оказалось невозможно: шоферу не заплатили, - и через пару километров он остановил автобус и сказал, что он неисправен. Таково было отношение к культуре (оно таким и осталось).

Мама была склонна к искусству, но на уровне госпитальной самодеятельности: там она работала медсестрой. Так что таких концертов я насмотрелся много.
А бывали концерты и с выездами. Видя мой энтузиазм, мама брала меня в автобус.
На одном таком представлении в сельском клубе я сел так близко к сцене, что танцующий нечаянно ударил меня ногой по лбу.
Я не могу понять, почему ломка какой-то жалкой игрушки так обидела меня, а тут я не стал плакаться.
Как-то слишком легко я успокоился – и теперь даже с каким-то подобием гордости вспоминаю этот случай: вот, мол, пострадал за искусство! Подумаешь, получил по башке!

А что же школа? Про искусство в школе не говорили НИКОГДА. Такого нет - и все. Ну, что стоило показать хоть какой-то просветительский фильм про Эрмитаж или Третьяковку? НИКОГДА.
За все десять лет - НИКОГДА.
Ездил ли класс в Петербург, чтобы посетить эти музеи? НИКОГДА.
Вот такой непроходимый советский идиотизм. Музеи больших городов переполнены школьниками, - а что, если ты родился не в столице? Что за участь тебе уготовлена? Неужели так трудно указать ребенку на существование искусства?

Что я делал? Неужели не было выхода? Мама много лет выписывала журнал «Работница». Недолго думая, я тайком нарезал оттуда кучу шедевров (картины полагались каждому номеру журнала). Я создал свой музей: целую папку - и тайком перелистывал шедевры. Рембрандт, Рафаэль (эти, конечно, из галереи Дрездена), Врубель... Я это сделал не благодаря школе, а вопреки ей. Такой идиотизм, такое скотство, такой ужас советского воспитания!

Вот всю жизнь спрашиваю себя: почему нашему государству были нужны именно бесчувственные идиоты?
Так вот, откуда он, наш эмоциональный голод: искусства в школе попросту не было. Ну, назовите это «эстетическим воспитанием» - да как угодно! Такие слова, как «Эрмитаж» и «Русский музей» не звучали ни разу. Столь вопиющее варварство.
Я не считаю, что искусство непременно должно преподаваться во всех школах, но чтобы за все время пребывания в школе ни разу не предложили съездить на экскурсию в Эрмитаж!! Живучи в Ленинградской области!!
Хорошо помню, что преподавалось рисование – и тут я явил себя полной бездарностью. Рисовать не нравилось, а вот смотреть на картины, думать о них – нравилось.
Цель преподавания – дать шанс всем. Мне такого шанса не было дано. Да, из всех одноклассников никто не связан с искусством, так что мои слова им покажутся сотрясением воздуха, - но ведь я говорю только о том, что задача преподавания, задача всего государственного института школы не выполнялась. Дело же не только в нашей школе, а еще и в духе советской эпохи, предпочитавшей формализм во всем.

Я склонен более всего осуждать ограниченность нашего классного руководителя Валентины Александровны Киндюк. Так было ей трудно хотя бы упомянуть музеи? В рисовании я так и остался нулем, а вот красота живописного произведения мне бросается в глаза. Такое бывает!
Но Валентины Александровна не жила школой, не жила душами школьников: она только работала в школе.

Кроме Пановой и Гриненко, никто не подумал, к чему предрасположена моя душа. Здесь уж никак нельзя оправдать невнимание большим количеством учеников:
обучение длилось 10 лет!

Тут мне придется рассказать о моем отце: его представление об искусстве было, мягко говоря, очень своеобразным.
Разговоры с папой были так редки! Всю жизнь их вспоминаю.
Один меня поразил особенно.
А дело в том, что папа мечтал стать писателем.
Он как-то сказал своему собутыльнику, своему дяде Жене:
- Знаешь, Женька! Я хочу стать писателем.
- О чем ты будешь писать? – спросил мой любимый дядя.
Легко понять, что действие происходит за бутылкой водки.
- Вот бежит солдат по полю, взял свою голову подмышку - и бежит дальше.
- Яшка, да кто же поверит!
- А я ведь напишу для детей.
Мечта стать писателем сильно его мучила, но, увы, не мечта о писательском труде.
- Учись, Генка, - однажды с волнением сказал он. - Вот станешь писателем - и не будешь работать.
Надо ли говорить, что у папы была одна мечта: не работать?
Папа охотно развивал свою теорию:
- С утра взял пописа'л, потом отдохнул. Потом сходил и искупался. Потом опять немножко пописа'л.
Такими были откровения моего отца!!
Да, это была среда, в которой я родился. Мало, кто любил работать, но все считали, что работать надо. Тогда, кстати, была и статья за тунеядство. Правда, с завистью поговаривали, что есть такие хитрые, бессовестные люди, что умудряются не работать и жить припеваючи: писатели. Эти хитрые гады засели в Москве и живут припеваючи.
Все понимали, что не каждый может стать военным: дисциплина в далеком гарнизоне! - но так хорошо было б ни за что получать деньги!
Понятно, что за всю жизнь никому из моих родственников не пришло в голову, что я писатель: меня же не показали по телевизору.
В 12 лет от работы папы (когда я был в пятом классе, он, наконец, устроился на постоянную работу) мы поехали в Петергоф.
Время от времени мне придется рассказывать о близких – и эта правда не всегда приятна.
Тут надо пояснить, что папа ненавидел свою работу. Поскольку он не думал об образовании и вообще чем-то высоком, ему пришлось работать на пилораме: резать горбыль (нестандартные отходы) – и это при его организме, ослабленном пьянством и войной!
И тут, на экскурсии, он решил отдохнуть: он, как и все работяги, сразу напился.
Это какое-то чудо, что автобус доехал до Петергофа: пьяные мужики отчаянно орали и матерились, нас несколько раз останавливала милиция. С нами ехали две женщины, которые пытались увещевать расходившуюся ораву, но их сразу смешали с грязью.
Когда приехали, у мужиков были силы на экскурсию, а папа два часа так и проспал на скамейке с видом на дворец Петра Первого. В автобус его просто погрузили.
После этого легко понять, что с папой у меня не было никаких отношений: так искренне он меня уважал.
Брат повторил папу на сто процентов: в любой момент он мог напиться – и слишком легко превращался в животное.
Что ж, вот такие близкие мне достались!

Что до чтения, дело было не только в литературныхкрасотах: я читал, потому что говорить было не с кем. А говорить очень хотелось.
Поэтому уже в третьем классе я завел дневник.
Я вел его с перерывами до конца школы, а потом обернул все листы клеенкой и спрятал в лесу под корнем дерева.
Спрятал, потому что маме доверить не решился: она тоже не была другом.
Конечно, она была ангелом рядом с пьющими братом и отцом, - но вся ее жизнь свелась к зарабатыванию денег. Я даже не помню, чтоб она читала! И когда? Надо сготовить обед, надо что-то зашить, надо вымыть пол!
А что же мой дневник, этот отчет перед вечностью? Потом в Питере в 70-ых прошлого века я долго скитался – и до перестройки вел дневник кое-как.
Удивительно, но тогда я не верил, что доживу даже до сорока лет: настолько жестокой казалась мне жизнь.
Кроме того, в самой социальной жизни не было информации, этой бесценной пищи для ума.
Дневники стали моей подлинной жизнью уже после путешествия в Европу в 1991 году: я поверил, что в Россию пришла свобода – и даже превратил свободу в основной принцип моей социальной и духовной жизни.
Это стало легко в новой России!

В третьем классе я написан первый рассказ: партизаны во время Великой Отечественной войны идут по глубокому снегу и ловят "языка" (немца, который даст показания).
Маму я уговорил его прочитать, а брат и папа этого не сделали.
Может, они и прочли, но мне не сказали.
И так прошла вся жизнь: они никогда ничего не говорили. Они искренне не понимали, чего ждут от близких людей.
12 лет - начало моих литературных мечтаний: мое увлечение Пушкиным. Конечно, оно затянулось на всю школу, а как потом выяснилось, и на всю жизнь, - но уже в пятом классе Пушкин поражал.
Тогда же и прочел «Евгения Онегина».
Как же меня поразила фраза:

Между жарким и бланманже
Цимлянское несут уже.

Да, есть другая жизнь! Это мне, - думал я, - суждено жрать картошку всю жизнь, но бывают же и в еде чудеса!
Письмо Татьяны Лариной просто потрясло. Так вот они какие, эти женщины! Совсем не то, что говорили о них в нашем Тигельном дворе. Они все – как моя мама: у них тонкие чувства, они все понимают, их нельзя не любить!
Увы, именно с такими чувствами были совершены два моих первых брака. Надо ли говорить, что они распались? Девушки посмеялись над моим идиотизмом.
Это сейчас мне легко посмеяться над собой, а поначалу столкновение с практичностью женщин заставляло очень страдать.
Смешно, но стоит заметить, что поведение Татьяны Лариной укладывалось в советскую модель: терпеть и не давать! А западная модель поведения женщины в рассказе «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга предстала иначе: терпи, но давай. Или так: и страдай, и давай.
Да, поведение Татьяны Лариной не противоречило советской модели, но уж очень тонкой она оказывалась для советской женщины! В жизни мужчина непременно был зверем, часто пьяным, - а на женщину возлагалась некая цивилизующая миссия: удержать эту скотину на человеческом уровне.
Лет в 13-14 на фильме "Спартак" я был потрясен красотой Элизабет Тейлор: она предстала совсем голой. Хоть показали только безобидную часть ее тела, я был поражен его совершенством. Поделиться своими мыслями, как всегда, было не с кем.
Каково же было мое удивление, когда наш классный руководитель Валентина Александровна Киндюк сама завела об этом разговор в классе!
Киндюк* осудила фильм как раз из-за сцены, столь привлекшей мое внимание.
Сейчас это смешно: мы живем среди туч проституток, открыто рекламирующих себя, - но 1966 году деревенскому мальчику тринадцати лет было впервой видеть красивую раздетую женщину.
А что Киндюк?
- Как им не стыдно,- сказала она - и в моих глазах опустилась очень низко.
Если б она сказала, что Элизабет Тейлор - одна из лучших актрис 20 века, она на всю жизнь вызвала б мое восхищение!
Но эта жалкая лужская курица осудила Актрису с мировым именем!!
Да что ж это такое? Выяснилось, что вообще все запрещено! Уже и кино любить нельзя!!
Дорогие учителя! Хоть что-то, да позвольте нам любить! Я за все детство так и не услышал от вас, что можно любить искусство.
Сама Киндюк посылала нас на какие-то дурацкие фильмы, я даже забыл их названия.
Еще более сильное впечатление от литературы в детстве – «Война и мир» Толстого. Я хорошо помню, что начал читать роман первый раз в 15 лет, а потом тщательно перечитал перед 10-м классом (думал, что после школы уже будет некогда).
Слишком многое поразило в этом произведении.
Открываю роман – две страницы на французском. Вот это да!!
Уже то, что человек способен умно и интересно описать целую войну, ошеломило. Все характеры тщательно прописаны, все развиваются: настоящая жизнь!
Было и еще событие вслед за фильмом «Спартак»: фильм- балет "Жизель" с самой Галиной Улановой!!
Ну, что стоило учителям изобразить умных людей и сказать: "Дети! Посмотрите балет! Есть такой вид искусства!".
На меня же этот просмотр оказал большое влияние.
Мне запомнился этот сеанс в кинотеатре и потому, что никогда еще зрительный зал не вел себя столь похабно: люди откровенно плевались, стучали креслами и дверьми. Сущие скоты!
С Серым и Булой в то время я уже мало общался, зато уговорил Аркаху пойти со мной в кружок балета!
Мы пришли - и надо отдать должное такту руководителя студии: она нас не выгнала, - а прямо завела в класс и поставила к станку.
Мне так понравилось поднимать ноги! Сразу все мышцы заболели.
Уже на второе занятие я пришел один и только смотрел. А потом и вовсе не пошел: понял, что не для меня!
В 15 лет меня потрясло «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга и его новелла «В сумерках».
Так неприятно вспоминать свою жалкую плаксивость! Мое настоящее пробуждение чувственности – в этих рассказах.
Я прочел, как юношу смело обнимает какая-то девушка – и делает это непременно в сумерках, когда он не может разобрать ее лица.
Я ходил по двору и судорожно примерял, какая же из женщин на такое способна.
Ну, уж хоть кто-нибудь бы так обнял – уже было бы неплохо!
Я специально вечерком выходил во двор, надеясь на удачу.
Так и не дождался.
Но все равно: приду домой – и плачу, плачу, плачу от радости, что ждать объятий так приятно.

А «Письмо незнакомки»?
- Это европейская Татьяна Ларина, - решил я.
В «Письме» женщина любит необычайно тонко и самоотверженно, но меня поразило, как легко она пошла на близость.
В это время я уже был влюблен – и, конечно, чувство сразу приняло литературные формы. Конечно, много написал по этому поводу, конечно, были и воображаемые свидания.
Я узнал, где она живет, - и уже с чердака караулил, когда она выйдет из квартиры.
Но меня не поняли! Бдительные соседи позвонили, куда надо, - и вскоре меня уже допрашивали в детской комнате милиции. Мне потом объяснили, что кто-то портил антенны – и потому за чердаком присматривали.
Проходит чуточку времени – и опять фильм потрясает меня: «Мужчина и женщина» Лелуша. Анук Эме и Жан-Луи Трентиньян играют чувство необычайной красоты, но при этом и они сами удивительно красивы. Анук Эме всегда, как солдат, стоит в моем сознании! Ее красота очень отличалась от броской Элизабет Тейлор: в чертах Тейлор есть что-то хищное, хватающее мужчину за горло, - а Анук больше претендует на мечту, на далекую, желанную возлюбленную.
Фильм «Мужчина и женщина» научил, что твое чувство становится высоким, когда ты сам вкладываешь в него высоту. Этой высоте больше неоткуда взяться, как из тебя самого!!
Но самое сильное впечатление от кино в школе: «Гамлет» Козинцева со Смоктуновским. Впечатление от этого фильма сродни потрясению от чтения «Войны и мира» Льва Толстого. И Смоктуновский, и Лев Толстой сразу и навсегда стали примером высокой интеллектуальности.
Когда я в 10-м классе прочел "Преступление и наказание" Достоевского, я был невероятно поражен схожестью нашей жизни и жизни семьи Свидригайлова. А я-то думал, лучше Толстого никто писать не умеет. Да, Достоевский пишет хуже, но зато несопоставимо ближе.
С какой благодарностью вспоминаю мои бесконечные, каждодневные тренировки! Это общение с лесом только внешне сводилось к физическим нагрузкам: на самом деле, я был поражен красотой природы. Вот куда можно было пойти со своей болью! Выход - только в скитаниях по лесу и чтении книг.
Было очень интересно, когда в школу с лекцией приезжали «важные господа» из Питера!
Никогда не забуду студента с мат-меха: мы долго говорили, - а потом вместе пошли в кино. Более того, он зашел ко мне домой!! Увидел исписанные формулами тетради – и благословил поступать в ленинградский университет на математико-механический факультет.
Потом он признался, что хочет отдохнуть, и попросил сводить его в кино.
Пошли на какой-то фильмчик.
Я искренне не мог понять, как он может отдыхать под такую дрянь, - а ведь на самом деле многие так расслабляются под мельтешение на экране.
Как-то прикатил ответственный работник – и нас анкетировали.
Я помню один свой ответ: «Мама меня видит профессором с солидным окладом».
Я был бы неправ, не упомяни специально приятный факт: если в школе не было шанса обращения к прекрасному, - то он появился позже в лице зава городской библиотеки Надежды Михайловны Александровой. Она во все мои приезды в Лугу: с 1979 до 2009-го – тридцать лет! - позволяла пользоваться библиотекой.
Нет, я далек от мысли, что Луга чем-то хуже других провинциальных городов.
А то, что в родном городе у меня не создалось своей среды, это все же банально.
*)"Киндя" - так мы ее звали между собой.
Март-апрель 2014 года

Сексуальные фантазии в эпоху детства

Представьте себе ситуацию: действие происходит на планете Земля, в городе Луге, в 1963 году. Встречаются два десятилетних мальчика: Мишка Савин и я.

Но какие же мы были детки! Представьте: стоят два школьника десяти лет. Я спрашиваю Мишку Савина:
- Ты не знаешь, где идет кино «Человек-амфибия»?
Где? – строго-настрого переспросил он и веско продолжил:
- В ‹...›!
Ух, как он это сказал! Конечно, я и прежде слышал это слово, но тут оно было выражено в яркой художественной форме. И оно было сказано моим ровесником! Он продолжил:
- На верхней полке.
И вежливо уточнил:
- Где ‹...› волки.

Я всегда, вспомнив это выражение, представляю себе верхнюю полку вагона - и вижу несчастных волков, что туда, на верхнюю полку, карабкаются.
- Но зачем им лезть так высоко? – говорю я им. - Это удобней делать на земле.
- Нам сказал Миша - и мы должны это делать!
- Но это же тяжело!
- Да, тяжело, но мы сделаем так, как нам сказали.

Это сюрреалистическое представление детей о сексе нежданно-негаданно подтвердилось в начале девяностых прошлого века, когда мой сын пошел в детсад. Однажды он поведал нам такую историю, слишком популярную среди детей::

Поймали генерала.
Записка на хвосте: «Не подходите близко».
Но тетка подошла – и без трусов домой пошла.

Миша Савин был первым артистом в моей жизни: так живо он представил и волков, и верхнюю полку.
Но не останавливался на достигнутом!
Скоро мы опять разговорились, поскольку учились в одном классе.
- Хочешь, я что-то тебе расскажу? – предложил он.
- Давай, - ничего не подозревая, ответил я.
А он?

Вышел заяц на крыльцо
Почесать свое яйцо.
Сунул руку – нет яйца!
Так и ‹...› с крыльца.

Я всю жизнь задаю себе вопрос: а куда, собственно, могло деться яйцо? Почему у зайца рука человека? Почему он упал с крыльца? Наверно, от сильного удивления.
В самом зайце не было чего-то необычайного!

Как-то Мишка серьезно изрек:

Ты мал и глуп
И не видал больших ‹...›.

Так-то! Вместо «задаваться» часто говорили «‹...›».
То там, то сям слышишь:
- Хватит ‹...›!
Да, девочка могла сказать: «Хватит воображать!», - но мальчик непременно изрекал «Хватит ‹...›!».

Какой-нибудь мальчик мог весело закричать:
- Шишка, пышка, ‹...›ышка!

Поскольку официально секса не было, вокруг него ходило множество анекдотов - и меня поражали размеры этой сверхразвитой мифологии.

Я как-то говорю Мишке:
- Да ну! Мне стыдно.
А он:

- Стыдно,
У кого видно,
А у кого болтается,
Тому так полагается.

Так Миша ошарашивал меня.
Я сделал вывод, что люди вокруг меня куда больше понимали реальный мир, чем я.
Тут же началась моя шахматная жизнь: я играл с мужиками, что не стеснялись в выражениях. Я хорошо помню их лица, но вот имена забыл: все же дело было 50 лет назад.
В советское время прямо напротив домов располагались сараи – и мы играли на доске, что стояла на двух топчанах, причем один был внутри сарая.
Играл я с переменным успехом. Дело было связано и с тем, что мужикам не нравилось, когда я выигрывал слишком много.
Мне прямо говорили:
- Иди, отдохни, - и высаживали с доски.
Играли у сарая дедушки, который без конца повторял любимую поговорку:

Молодым везде у нас дорога,
Старикам – только почет.

Он нажимал в «только почет» на «только», намекая, что в правительстве дураки.

Чаще других играл грузный шофер. Вот его любимые поговорки:

Здесь ‹...› делать, пол намыт

и

Это до ‹...› двертычки.

- Где мой конь? – спохватился он и отвечал всем нам:
- ‹...› накрылся.

А вот и самое знаменитое его выражение:

И вся любовь, и сиськи набок.

Дело в том, что в него явно вкладывался философский смысл.
Он повторил это тысячи раз, так что я не смог бы забыть эти перлы при всем желании.

Иногда он говорил и что-то безобидное, вроде

Через леса и горы,
Мелькают столбы, заборы,
И машина прет на полный ход.

Наше безобидное занятие: игра в шахматы - однажды было прервано интересным событием: солидная и еще не в годах женщина ясно выставилась из окна в одном бюстгалтере!
Конечно, это всех заинтересовало, если не потрясло.
Говорили, что она - секретарь партийной организации Тигельного завода. Я и сам видел, как она уверенно, несколько тяжеловесной походкой пересекает наш двор. И вдруг - чуть не с голой грудью высунуться из окна!
Она звала свою дочь Лену обедать.
Понятно, что все мужики, что сгрудились у шахмат, как по команде, уставились на ее грудь. Она видела это, но не торопилась закончить спектакль.
- ‹...› хочет, -авторитетно заявил шофер – и все с этим безмолвно согласились.
Забавно, что через годы я вспоминаю не само это безобидное «событие», но какой грубой была эта деталь женского туалета: она, казалось, была сделана чуть ли не из мешковины.

Потом эта Лена подросла – и мои друзья ходили ее щупать: девочек караулили в плохо освещенных подъездах и хватали за все места.
Конечно, предпочитали грудь.
Я не ходил на эти мероприятия.

Мне запомнился и дядя Боря, на всю жизнь снабдивший меня парой незабываемых анекдотов.

- Вова, а почему тебя выгнали с занятий физкультурой?
- Мне учитель говорит: «Подними правую ногу!». Я поднял. А он говорит: «Подними левую ногу!». Я тогда ему сказал: «А я что, на ‹...› стоять буду?». Вот он меня и выгнал.

Раз едет мужик в поезде. Ложатся спасть. Женщина напротив снимает протез руки. Потом отстегивает ногу.
Он вежливо попросил:
- «Если вы и ‹...› отстегивать будете, дайте, пожалуйста, мне: только подержать».
Такая необычайно вежливая просьба.

Я мог понять, почему так много принято говорить о ‹...›.
Тут мне чудилось что-то таинственное, но в то же время слишком доступное.
Из всех разговоров получается, что ‹...› – какое-то необычайное существо.
«Иди в ‹...›» звучит особенно часто.
- Что бы это значило? – думал я.
То казалось, что это махонький вездесущий мальчик ‹...›: он носится по городу с громыхающей тележкой и везде звонко смеется.
А то ‹...› - вроде белки, что носится по верхушкам деревьев.
Итак, ‹...› обладала удивительным свойством быть чем угодно.

Я все вслушивался в это слово, пытаясь понять, что же оно значит, почему его так часто упоминают.
Мои родители явно его побаивались.

Много было и образований от этого слова.
К примеру, ‹...›-ц имело явно отрицательный, но самый широкий смысл.

Меня просвещали и старшие товарищи.
Как-то Женька из старших классов подозвал меня и очень серьезно спросил:
- Что у женщин самое главное?
Сделав интеллектуальное усилие, я твердо и не задумываясь, ответил, что это ‹...›.
Каково же было мое удивление, когда он твердо сказал:
-Нет.
А потом наставительно поправил:
-Совсем нет. Буфера.
«Буферами» звали женскую грудь. Это я знал.
-Да? – спросил я удивленно и почему-то облегченно вздохнул.

В нашем Тигельном дворе много крутили Битлов на тогдашних, не очень совершенных магнитофонах. Иметь такой «маг» означало другую жизнь! Я по бедности не мог о таком и мечтать!
Однажды взрослые парни, снисходительно решив меня просветить, дали послушать, как они звали, «Постельный рок».
И вот я слушал, как кто-то тяжело дышал!
Мне уже лет 12.

Вова Булыненко (Була), Серега Мишин (Серый) и я сколотили компанию – и мы вместе ходили походами в лес, вместе били стекла в офицерском доме напротив.
Однажды мы даже решились туда пойти и забрели в кочегарку.
Там сидел пьяный инвалид – и мы с ним разговорились.
О чем, я не помню, но он неожиданно резко и зло закричал:
- Там ‹...› на полусогнутых!
Образность этой фразу поразила на всю жизнь.
Уже лет через тридцать, познакомившись с маркизом Де Садом, я сумел оценить эту фразу.

К этому времени относятся и мои впечатления от города. В самом центре на улице Кирова стоит ему памятник. Как-то раз мне захотелось обойти его кругом, посмотреть, какой вождь сзади. Как же удивился, наткнувшись на пару! Они лежали друг на друге!
Мальчика это поразило. Женщина первая меня заметила и, вскочив, убежала. Мужик недоверчиво и недоуменно на меня посмотрел.
Но что удивительного? Совсем рядом был рынок.
В то время (в 60-ые прошлого века) было принято идеализировать женщин, так что эта сцена меня поразила.

С Булой и Серегой мы разошлись: я увлекся учебой. Как-то раз они пригласили меня «следить». Сказали, что это очень интересно.
И вот мы пошли в лес – и стали следить за парочкой: солдатом и девушкой. Издалека мы видели, что они делали на мху.
Так и что? Меня это не увлекло.

Да, моих друзей Булу и Серого тема секса волновала куда больше, чем меня. Из их разговоров я узнал, что они любят летом шнырять по лесам, когда много парочек ищут, где бы уединиться.
И где еще? Квартирный вопрос стоит остро.

Скоро Серый пригласил меня на что-то еще более интересное. А дело в том, что во дворе была доступная девочка. Да! Уже в свои 15 она это делала не за деньги, а просто для души.
Серый стоял у сараев, а я шел домой.
Он предложил мне, как другу:
- Ганя, ты не хочешь? Давай за мной.
Если честно, я испугался: что-то промямлил - и побежал домой: обедать.

Позже Серый рассказывал, что в лесу он видел женщину, что расстегивала ширинку у пьяного спящего мужика.

Свою лепту в развитие моей фантазии внес и спортлагерь.
Не забуду обмен анекдотами. Я предложил такой:

- Дети, что в мире самое прозрачное? - спрашивает учительница. – Ну, скажи ты, Сашенька.
- Стекло.
- Спасибо, Сашенька, правильно. А ты что, Вовочка, руку тянешь?
- Я знаю.
- Ну, скажи.
- В мире самое прозрачное – мама и бабушка.
- Почему ты так думаешь?
- А он сказал: «Я вас, проститутки, на полметра в землю вижу!».

Руководитель нашей группы рассказал анекдот, что заставил нас всех смеяться.

Хрущев поехал в турне по Европе. И вот однажды на приеме он видит напротив очень красивую женщину.
По своему обыкновению он давай шарить под столом.
И вдруг слышит голос:

Когда нащупаешь яйцо,
Не делай страшное лицо.
Привет Отчизне. Будь здоров.
Майор разведки Иванов.

В Луге нравы были еще те! Для солдат были простые девушки, с грудью, как вымя, - а вот для офицеров приезжали штучки познатнее.
Ведь Луга в советское время имела интернациональный военный полигон – и иностранцев хватало. Особенно ГДР-овских офицеров.
Они бродили по Луге часто пьяные, но отличались своей воспитанностью: их нельзя было и представить валяющимися в траве.
Я жадно разглядывал эту даму с пышными формами: так сильно она отличалась от лужских дам. Это была аристократка!Эта питерская дама приехала на охоту.
Она дождалась, пока офицер подошел к ней и потрепал по щеке. По мелькнувшей бумажке – деньги вперед! – я догадался, что она стоит аж 10 рублей!!
Недешево.
- Десять рублей! - подумал я. - А буханка хлеба стоит всего 14 копеек.
Но тут надо вспомнить, что на хлеб были специальные дотации, - и его цена была занижена.

Это происходило в садике за кинотеатром "Смена", но самым ‹...› местом в Луге считали Дом офицеров. Всех в Луге насмешила такая история: в Доме офицеров были танцы - и все солдаты ходили сюда: увольнительные часто давали всего на несколько часов - и только тут можно было так быстро получить девушку. Однажды такую податливую девушку поимели сразу несколько человек в ближайших кустах у входа. Всех мужиков в Луге ужасно рассмешило, что она стала громко жаловаться, что ей порвали... - что бы вы думали? Колготки! Только что купила.

Но у меня уже появились литературные соблазнения!
В одном романе Паустовского мужчина и женщина о чем-то говорят, но неожиданно она твердо заявляет:
-Поцелуйте меня в грудь.
Тут она расстегивает платье!!!
Он целует.
-Вы больше не сможете меня забыть, - говорит она.

Вот это да!! Этот жест с такой силой запечатлелся в моем сознании. Какое-то странное наваждение, от которого я уже не смогу избавиться.

Как я писал, в школе сексуальная тема тщательно скрывалась. Там немыслимо было и заводить такие разговоры.
Самым взрослым из всех был Толя Ефимов. Помню, с каким смаком он рассказал мне самый короткий анекдот:

Листья с ясеня.
Ни ‹...›!

Толик порадовал и другим коротким шедевром:

Эй, на катере!
Пошли к ‹...›!

А вот Саша Захаров при встречах звал меня «сексуальным разбойником»! Я не очень понимал, что это значит, но звучало это необычайно смешно.
Он считал меня задумчивым и угрюмым, но ему так и не пришло в голову, хоть когда-то всерьез спросить меня о моей семье. Да, кругом были благополучные семьи!

Мне бы хотелось на прощанье подчеркнуть банальность этой заметки. То время мне не кажется каким-то особенным. Обычное время!
Упаси боже представить Лугу этаким похотливым городком. Наоборот, тогда скрывалось гораздо больше!
Сейчас вот мне не представить и дня, чтобы я не видел современника, который при всех не гладил бы попу подруги. Тут уж спасибо, что эта попа - не голая.
У меня под окном кусты. В них бывали и парочки, но чаще просто писают. Что и писать об этом, если это кажется таким банальным?
А в Луге я открывал жизнь.

Насилие в детстве

Первый шок - в мои 6 лет. Меня только перевезли от дедушки в квартиру. Это коммуналка - и папа каждый день сражается с соседями-татарами.
Этой ночью кто-то разбил на кухне окно - и папа куда-то бегал. Подвел меня к окну, показал следы в снегу и зло крикнул:
- Убью эту курву!

Мама подарила мне паровозик, а брату Вове не купила ничего. Ему 12, а мне 6.
В целях восстановления справедливости, мой паровозик он изо всех сил шмякнул ногой.
Я плакал и попросил маму больше ничего мне не покупать.
Она ответила:
- Не куплю: денег нет.

Я уже хожу в школу. Я понимаю: надо быть таким, как все - и я становлюсь хулиганом. Вечером с мальчишками бьем стекла в офицерском доме напротив.

Мне 10 лет, я уже один брожу по Луге. У меня есть деньги! Целый рубль. Мама давала на пирожки, а я схитрил - и теперь думаю, куда же деть эти деньги.
Дай, думаю, схожу в Заклинье и куплю что-нибудь там.
На шоссе ко мне подходит парень и угрожающе смотрит.
Я пытаюсь пройти, но он останавливает меня:
- Есть деньги?
Видя, что колеблюсь, кричит:
- Я карманы выверну!
- Есть.
- Давай.
Он деловито забирает деньги и уходит.

С горя возвращаюсь в Лугу.

Время от времени на улице появляются люди с забинтованными головами. Я знаю, почему: дерутся камнями. Камнем - по голове!

Тетя Маруся рассказывала мне о неблагополучной Луге. Так получилось, что мои близкие были самыми неразговорчивыми в моей родне.
А вот тети больше любили поговорить.
Придешь к сестре мамы Марии Ильиничне, а она скажет:
- Опять на полигоне парня убили.
Я не видел ничего страшного: повезло, - но вообще было как-то тревожно.

Вот я уже в 6 классе. Теперь занимаюсь спортом - и гулять некогда. Я езжу на финках к дяде Жене: у него телик - и мы смотрим соревнования. И так до конца школы: чудесный хоккей, Белоусова и Протопопов.

Однажды я вижу моего грабителя, хоть прошло несколько лет! Это тот же волосатый парень!
В его руке нож, он идет на другого человека.
Я молчу от страха.
Этот человек в страхе убегает.
Я тенью прохожу дальше.
Или мне стоило рискнуть жизнью?

На празднике нас с приятелем останавливают и требуют деньги.
Удалось убежать: грабители настолько пьяные, что бегать не могут.

В Тигельном дворе меня не любят. Вове Кожанову, что на пять лет меня старше, я не нравлюсь. Он опрокидывает меня на землю средь белого дня при всех: так его превосходство будет еще яснее. Молотит меня кулаками по роже, я плачу.
Кожанов - младший брат того Кожанова, что друг моего брата.
Но я понимаю: мой брат меня не защитит - и ничего ему не рассказываю.

Тогда мы снова объединяемся, чтоб защищать друг друга: Серый, Була и я. Теперь наши цели позитивны: мы вместе, чтоб защищаться.
Мы - хулиганы только внешне.

Много занимаюсь спортом, мне никто не угрожает.

Однажды мама пришла домой в слезах и слегка помятой. Конечно, от меня все скрыли, но потом мне удалось пронюхать, что маму на остановке побила какая-то женщина.
Женщина, у которой с папой были какие-то отношения.

В 10 классе восьмикласснику показалось, что я не слишком с ним почтителен, - и он ударил меня по лицу прямо в школе. Мне было стыдно ответить: я побеждаю в олимпиадах, в многоборье, в шахматах. Нет, потерплю.

Вот бегу кросс - и на Лангиной горе мне навстречу из темноты - целая группа ребят - и у одного, их мужика-вожака, аж кистень в руке. Такой разможжит голову!
Останавливают.
- Ты из какого ПТУ? Не из третьего?
А в Луге тогда было аж пять профессионально-технических училищ. Мне не кажется особенно умным, что их расформировали: многие получали специальность.
- Я из пятой школы.
- А не врешь?
- Не вру.
- Тогда беги.

Леня Пабо мне прямо в классе в лицо сказал, что я дурак и я ему надоел. Я ему разбил очки.

Мне по секрету рассказывают страшную историю, как в дэкашке москвичку били мордой об унитаз только за то, что она из столицы.

Я не поверил и сам поперся в ДК на танцульки.
И точно: получил по морде.

Отнимают сумку с библиотечными книгами!

О, боже, да этому нет конца!

Все эти казусы хороши тем, что немного подготовили к будущим, куда большим унижениям.
Март 2014 года

ШАХМАТЫ

В шахматах я добился наибольшего «успеха», а потому и помещаю эту заметку последней.Я ставлю «успех» в кавычки, потому что в советское время перворазрядников было много. И как их могло быть мало, если шахматы были настоящей национальной игрой!

Вся огромная тема шахмат – во многом вне 5-ой школы, - но все же я выступал не только от Луги, но и от нее.
За все годы учебы в школе не было ни одного сеанса одновременной игры, о самих шахматах ничего не говорилось.
И этот пласт культуры не попал в поле зрения моих школьных руководителей.

Эта игра так много дала в детстве, что странно было б об этом не упомянуть. Тут были огромные открытия! Начать с того, что я сам по учебнику Панова научился играть в шахматы, и уже в спортлагере обыграл перворазрядников!
Но более того: и сейчас, на седьмом десятке, я себе не представляю жизнь без шахмат. Так хорошо они утешают в толкучке метро или просто в минуту сомнений!

Все началось с моей игры лет в восемь с Васей Бутом, чей дом у леса. Мне так нравилось в него ходить еще и потому, что жить в одной комнате вчетвером было трудно.
Правда, скоро нам дали еще одну комнату: уже на третьем этаже того же Тигельного дома.
Так что Вася – мой первый друг.
Мы знали правила, но доску безжалостно загромождали фигурами.
Мы играли очень интенсивно: часа по четыре! Чуть ли не год.
Но тут я подался к мужикам: только потому, что они играли лучше.

Хорошо помню, что Чигирь любил шахматы, - но не мог же он организовывать еще и шахматные соревнования? У него и так хватало работы.
Турниров было много, но почти все - вне школы.

Я особенно удивлял себя тем, что мог играть «вслепую» - и в спортлагере так зарабатывал на мороженое!
Это было слишком актуально при нашем всегдашнем безденежьи.
Я до сих пор с упоением играю в шахматы – и не утерплю привести в пример партию, что поразила еще в детстве.
Ферзевый гамбит
Александр Алехин – Акиба Рубинштейн
Хук ван Холланд, 1921

	1.d4 d5 2. Кf3 e6 Против меня никто в такое мудреное начало не пускался. Это уже какая-то философия, а не шахматы! Помню, как начинал учиться: играл с одноклассником Васей Бутом, что жил у самого леса. Мы перепробовали все начала на своей шкуре – и тогда я понял, что надо учиться по учебнику, а не пускать все на самотек. Я привожу эту партию, потому что она была одной из тех, что научили меня играть. Алехин, конечно же, был кумиром – и не только моим, а всего поколения. Ведь в 60-ые шахматы в Союзе пользовались неслыханной популярностью.
	3. c4 a6 Какой же идиотский ответ черных! Я бы, конечно, сыграл не a6, а c5: так важно для меня начать борьбу за центр.
	4. c5 Кc6 Алехин сыграл c5: он уже раскусил, что соперник очень слабый. Для меня это было бы опрометчиво! Как гений догадался сделать такой слабый ход? Загадка. Что за позиция? Чудится, в шахматы играют начинающие. Если б Рубинштейн сыграл: 4...b6 5.cxb6 c5, то уже Алехину пришлось бы выкручиваться. Рисковые ребята!
	5. Сf4 Кge7 Я б давно пошел пешкой на b6. Ну, бог ему судья!
	6. Кc3 Кg6 Белые уже вовсю доминируют! И как черные такое терпят?
	7. Сe3! С виду ужасная глупость, а на самом деле Алехин считает далеко вперед. Вот в чем сила Алехина: он ставит в тупик своей нестандартностью. 7...b6 Наконец-то! Лучше поздно, чем никогда.
	8. cxb6 cxb6 Ну, и за что боролись? Чем это лучше у белых?
	9. h4! Что за ход?! Ничего не понимаю. Он, что, гений – и считает за 20 ходов вперед? А я бы по глупости торопился с рокировкой.
	9. … Сd6 10. h5 Кge7 11. h6! Верно было слоном на e3: раскурочил всю позицию черных. Но какое же нестандартное мышление!! 11...g6 Почему g6? Взять, потом вывести ладью, а рокировку сделать длинную. Почему сразу лапки кверху?
	12. Сg5! Какой активный слон: с ума сойти! Но что же дальше? Я-то ничего не вижу. 12...0–0 13. Сf6. Логично. Получился слон ужасной силы. Да, черных придушили: что же может быть понятнее? - но отнюдь не задушили! Да, позиция черных плохая, - но смогут ли белые реализовать преимущество?
	13...b5 14.e3 Сd7 15.Сd3 Лc8 16.a4! А разве рокироваться не важнее? Нет! Сначала выявить слабость королевского фланга, а потом и ферзевого!!
	16...b4 17.Кe2 Фb6 18.Кc1! Да я б давно рокировался! 18. … Лc7 Сдвоить ладьи? Почему нет?
	19.Кb3! Кa5 20.Кc5! Классическая игра по черным полям! 20...Кc4 Белого коня взять нельзя!! Если 20...Сxc5, то 21.dxc5 Фxc5 22.Сd4 Фc6 Игра:
	21.Сxc4 dxc4 22.Кe5! Сxe5
	23.Сxe7 Сd6.
	24. Сxf8 Сxf8 25.Кxd7 Лxd7 26.a5! Что играть дальше, если у белых лишнее качество?

Такие партии потрясали! Вот что значит гений: никаких стандартов: все нормы вывернуты!
Надо ли говорить, что мечтал стать знаменитым шахматистом?

Тут мне надо рассказать о событии, оставившем глубокий след в моей жизни: зональных соревнованиях России.
Оказавшись в спортлагере, я стал играть в шахматы – и каково же было мое удивление, когда выяснилось, что играю на равных!
Я не мог не сыграть с кандидатами в сборную Ленобласти, ведь было известно, что играю, не глядя, на двух досках.
Потом последовали турниры, где я подтвердил свою состоятельность и выполнил норму первого разряда.
Итак, оказавшись рядом с шахматной сборной Северо-востока России, сразу выполнил норму первого разряда и в эту сборную попал.

Кстати, на зональные соревнования по легкой атлетике я так и не попал: слабоват!

При областной детской спортивной школе была специальная поликлиника. Я был немало поражен таким уровнем отношения к спорту. Я б и не узнал о ней, если б меня не послали на специальное обследование: тренеру и врачам показалось странным, что я делаю успехи сразу и в легкой атлетике, и в шахматах.

И вот оно, событие: едем в Архангельск!
Я, как сказку, вспоминаю жизнь в этом городе: до сих пор он мне кажется таким тихим, таким нежным.
Везде деревянные мостки, и – жуткий мороз!

На еду давали талоны, а кроме того, не всем столовая понравилась, - так что мне еще талонов и надарили.
Наконец-то, я мог поесть вдоволь!
Я обожал блины. Съел пару – и даже не заметил. Иду за второй порцией.
Когда я этак проделал несколько дней, повариха строго брякнула в лицо:
- Сколько можно жрать?
Мне до сих пор помнится это исчадие ада во всем белом.

В детстве, да и всю жизнь меня часто почему-то считали избалованным, да еще и обжорой.
Мне вот всю жизнь кажется странным: почему ей было жалко блинов? Как я умудрился ей надоесть?

А домой в Питер летели в самолете!!!
Я – первый раз в жизни.
Так романтично, так приятно вспоминать.
А какая была атмосфера: все благожелательны, все корректны, все желают добра!

Большим событием стало для меня решения Чигиря послать меня во главе детской сборной по шахматам. Было, кажется, три мальчика и девочка – все лет 10-12. А мне? Всего 15!
И вот мы приехали в Питер, разместились, я смотрел за питанием детей, разбирал их партии, мы даже сходили на каток в свободное время.

Все же Луга мне нравилась: тут было много взрослых турниров. Привлекала серьезность их проведения.
В Луге всегда было много хороших шахматистов.
Позже, возвращаясь иногда в родной город, я им неизменно проигрывал: жизнь уже не позволяла сосредоточиться на шахматах.

На турнирах взрослые были и корректны, и умны.
В отличие от народных гуляний, где всем полагалось свинячить.
Этих качеств почему-то совсем не было у моих родственников: если встречались дяди, они обязательно напивались. Другой же непьющий дядя Ваня считал меня распущенным, как, впрочем, и всю нашу семью.
Поэтому я очень любил соревнования.

Моя эмоциональная жизнь шла вне школы - и тут я всем обязан спорту.
В Луге тогда много играли в шахматы - и это для меня было и большим увлечением, и настоящим спасением.
Спорт - лучшее в любой социальной жизни.
В спорте у меня было особенно много друзей – и так жаль, что все они потерялись.
Но от всего детства воспоминания о спорте – самые лучшие.
Поэтому я так благодарен физруку Чигирю, тренеру Циркову и моему многолетнему шахматному сопернику Юре Васильеву.

Об ИСКУССТВЕ
И вот теперь – о моем призвании. Речь пойдет об ИСКУССТВЕ.

Так почему я все же не стал математиком, ни шахматистом, ни физиком, ни химиком?
Чтобы это объяснить, вернусь к спорту. Спорт очень важен тем, что он первый доказал мою бездарность. Может, это и звучит странно, но человеку рано важно почувствовать, что он может. Для Луги я, может, и был хорошим спортсменом, но в областном спортлагере мне постоянно приходилось признавать свою бездарность. Например, в спринте я был откровенно слаб, а «полторашку» (полтора км) бегал совсем уж средненько.
А футбол? За команду хорошо играл в защите, но дальше меня не пускали.
И в высоту взял только 1.75.
Да, я ходил в «перспективных» спортсменах в многоборье и метании копья, - но, увы, победы обещал приносить только в слишком туманной перспективе. Я с чего-то решил, что моей коронной дистанцией станут 800 метров. Бред!! Быстро выяснилось, что бегаю хорошо только на районном уровне, но не на областном.
Так вот: то же самое позже, в 20 лет, произошло и с математикой: в ЛГУ я слишком уж ясно увидел, что никаких особенных способностей у меня нет и в помине.
А я-то по глупости уже решил, что отдам свою жизнь теории вещественной переменной: по коридорам математического факультета скромно расхаживал сам Натансон, создатель этого направления, - как вдруг я, тот же самый человек, понял, что я – бездарен!
Да, мне было уже 22 года, умерла моя мама, - а мне пришлось резко повернуть жизнь: не заниматься же всю жизнь тем, в чем ты бездарен!!
Понять это очень больно, но уж лучше позже, чем никогда.
А шахматы? Хоть я играл увлеченно, хоть легко получалось играть на двух досках, не глядя, я все же остро чувствовал свою ограниченность и в шахматах. В 10 классе я стал играть в шахматы по переписке - и быстро проиграл все партии!
А что до математики, то я не поступил в специнтернат: не сдал экзамен. Да, жить с родителями было трудно, - но что меня ждало в интернате?
А что до литературы, то она преподавалась столь скучно, что мне и в голову не приходило мечтать о занятиях ею.

Да, в моем детстве были образы физики и математики, города Луги с не совсем пристойными нравами, - а вот образов искусства не было. Что тут скажешь? Дикая, страшная жизнь.
Про искусство в школе не говорили НИКОГДА. Такого нет - и все. Ну, что стоило показать хоть какой-то просветительский фильм про Эрмитаж или Третьяковку? НИКОГДА.
Ездил ли класс в Петербург, чтобы посетить эти музеи? НИКОГДА.
Вот такой непроходимый советский идиотизм. Московские музеи переполнены московскими школьниками, - а что же другие школьники из других областей? Что за участь им уготовлена? Почему им предписана участь идиотов?

Что я делал? Неужели не было выхода? Мама много лет выписывала журнал "Работница". Недолго думая, я тайком нарезал оттуда кучу шедевров (картины полагались каждому номеру журнала). Я создал свой музей: целую папку - и тайком перелистывал шедевры. Рембрандт, Рафаэль (эти, конечно, из галереи Дрездена), Врубель... Я это сделал не благодаря школе, а вопреки ей. Такой идиотизм, такое скотство, такой ужас советского воспитания!

Вот всю жизнь спрашиваю себя: почему нашему государству были нужны именно бесчувственные идиоты?
Так вот, откуда он, наш эмоциональный голод: искусства в школе попросту не было. Ну, назовите это «эстетическим воспитанием» - да как угодно! Такие слова, как "Эрмитаж" и "Русский музей" не звучали ни разу. Столь вопиющее варварство.
А меж тем с лекцией в школу приезжали и «важные господа»!
Никогда не забуду студента с мат-меха: мы долго говорили, - а потом вместе пошли в кино.
Я искренне не мог понять, как он может отдыхать под такую дрянь, - а на самом деле многие так расслабляются под мельтешение на экране.
А то прикатил ответственный работник – и нас анкетировали.
Я помню один свой ответ: "Мама меня видит профессором с солидным окладом".

Я не считаю, что искусство непременно должно преподаваться во всех школах, но чтобы за все время пребывания в школе ни разу не предложили съездить на экскурсию в Эрмитаж!! Живучи в Ленинградской области!!
Я хорошо помню, что было рисование – и тут я явил себя полной бездарностью. Рисовать не нравилось, а вот смотреть на картины, думать о них – нравилось. Цель преподавания – дать шанс всем. Мне такого шанса не было дано. Да, из всех одноклассников никто не связан с искусством, так что мои слова им покажутся сотрясением воздуха, - но ведь я говорю только о том, что задача преподавания, задача всего государственного института школы не выполнялась. Дело же не только в нашей школе, а еще и в духе советской эпохи, предпочитавшей формализм во всем.
Я склонен более всего осуждать ограниченность нашего классного руководителя Валентины Александровны Киндюк. .

Как же глупо: были уроки рисования, - но при этом музеи упомянуты не были. В рисовании я так и остался нулем, а вот красота живописного произведения мне бросается в глаза. Такое бывает! Но и эта учительница только работала. Кроме Пановой и Гриненко, никто не подумал, к чему предрасположена моя душа. Здесь уж никак нельзя оправдать невнимание большим количеством учеников: обучение длилось 10 лет!

Тут мне хочется специально упомянуть приятный факт: этот шанс обращения к прекрасному появился позже! В лице зава городской библиотеки Надежды Михайловны Александровой: она во все мои приезды в Лугу: с 1979 до 2009-го – тридцать лет! - позволяла пользоваться библиотекой.

Занятия чередовались: то утром, то позже: во вторую смену ходили не меньше, чем в первую. Факультативов никаких не было - и поэтому особенно приятно вспоминать Панову, что придумала для нас дополнительные занятия: только потому, что видела, что учить физику нам приятно.
А что же дома?
Не забуду, как прихожу домой в третьем классе, а папа спит пьяный на полу.
Прямо в дорогом костюме.
Но все же он был дома!
А чаще я сидел совсем один. Очень трудно уже в третьем классе быть совсем одному. Придешь домой - и никого! Мама придет только вечером.
Поэтому мне нравилось заниматься во вторую смену: тогда одиночество не так досаждало.

Разговоры с папой были так редки! Всю жизнь их вспоминаю.
Один меня поразил особенно.
А дело в том, что папа мечтал стать писателем.
Он говорил своему собутыльнику, своему дяде Жене:
- Знаешь, Женька! Я хочу стать писателем.
- О чем ты будешь писать? – спрашивал мой любимый дядя.
Легко понять, что действие происходит за бутылкой водки.
- Вот бежит солдат по полю, взял свою голову подмышку - и бежит дальше.
- Яшка, да кто же поверит!
- А я ведь напишу для детей.
Мечта стать писателем сильно его мучила, но, увы, не мечта о писательском труде.
- Учись, Генка, - однажды с волнением сказал он. - Вот станешь писателем - и не будешь работать.
Надо ли говорить, что у папы была одна мечта: не работать?
Папа охотно развивал свою теорию:
- С утра взял пописа'л, потом отдохнул. Потом сходил и искупался. Потом опять немножко пописа'л.

Такими были откровения моего отца!!
И брату, и отцу нравилось к ужасам жизни добавлять увесистые порции скотства. Мне внушали, что, если и можно быть кем-то в этой жизни, то только свиньей.

Только сейчас, на седьмом десятке, я решаюсь признаться, что после школы покидал Лугу с огромным ощущением ужаса. Позже я навещал родной город много раз, но всегда остро стоял вопрос преодоления этого ужаса.
Луга мне внушила это чувство - и жизнь не смогла ничего в этом изменить, - но все же Питер и Москва научили любить искусство, а жена Люда доказала, что на свете не одни звери.

То, что сейчас Россия поднялась с колен, мне кажется огромным подарком жизни: в юности я не мог на это надеяться. От нас все скрывали - и мы думали, это от слабости. Этот идеологический советский идиотизм приучал к двойной морали, то есть я просто был обречен в том обществе.

Музыка в детстве

Из раннего детства помню только Бернеса.
Необычайно теплый голос.
Словно кто-то трепетно обнимет.
В 60-ые прошлого века так ценили эту безбрежную сердечность!

Темная ночь...
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Только звезды мерцают…

Это самая понятная песня: эти чувства были вокруг нас – и вот они озвучивались.
Конечно, это песня солдата, что вспоминает о жене, - а что же она?

В темную ночь
Ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком
Ты слезу утираешь…

Это была самая понятная песня: иных чувств, кроме этих, казалось и не было.
Как ни глубоки были эти чувства, они все же были плохи тем, что альтернативы им не предлагалось и даже не предполагалось.
Кто же есть еще, кроме страдающего солдата?
Есть - холостяки!!
Вот он поет:

Ну что ж сказать нам, старый друг,
Мы в этом сами виноваты,
Что много есть невест вокруг,
А мы с тобою не женаты...

И я думаю:
- Как же это плохо быть неженатым!
В песнях часто звучала боязнь одиночества!
Это противоречило жизни: в моем детском кругу отношения жен и мужей слишком мало походили на идилличные.

Голос Утесова никогда не нравился: без теплоты и цельности, какой-то надтреснутый.

Странно, но Козловский и Лемешев звучали не так уж и часто.
«Я встретил вас», к примеру, мне было очень трудно понять: я не мог поверить, что такие отношения людей возможны.

Звуки детства до сих пор со мной.
Я так и умру с ними.
Прежде были только звуки, а потом уже пришла музыка.

Так удивительно, что из детства до сих пор доносится много звуков.
Они почему-то перечат тем звучаниям, что вокруг меня.
Вот я слушаю – потому что меня заставляют слушать – что-то современное – и мне больно: я не понимаю этой какофонии.
А слушать надо!
Потому что очередной народный праздник – и недалеко на площади ухает.
Или сосед завел свою технику.

Мне уже и не представить, чтоб в общественном транспорте какой-то юноша не спел на гитаре!
То ли он блеет в электричке, то ли на дороге, которую огибать нет сил.
И зачем ему учиться?
Взял, да и запел!
Иной юноша сядет рядом – и приходится слушать техномузыку его наушников.

Так мелодия уходит от нас.
А мир без мелодии пуст.
Я не хочу жить в пустом мире.

О, мое детство!
Что я никак не могу забыть, так это ночной грохот!
Эти ночные учения на военном полигоне Луги (кстати, интернациональной значимости для стран Варшавского договора) были обычным делом.

Или ночью - стук в окно - и папу увозят на военные сборы.
Это воспринималось мною, как продолжение войны!
Разговоры дядей – тоже о войне.
Звуки войны вокруг меня – и значит, сам война – близко.

А постоянный гул железной дороги?
Кажется, в любой поезд можно сесть и уехать из Луги навсегда.

Но главное, что было в звуках жизни: мои близкие их по возможности от меня скрывали.
Скрывали саму жизнь.
Как будто этих звуков нет.
Как будто и жизни нет.
Папа и мама старались со мной молчать, старались не издавать звуков: словно б они боялись со мной говорить.
Они старались скрыть от меня жизнь, но она все равно звучала.

И вот в этом мире, где так мало человеческих эмоций от самих людей, звучит песня.
Да все равно, какая.

Особенно нравилось, когда женщины часто пели про странные, чужие чувства!

Кораблям
Не спится в порту...
Им снятся моря, им снятся ветра.
И, как человек, тоскует корабль!

Это пела Пахоменко, тоненькая женщина, каких вокруг меня не было.
Так и корабль может тосковать! Это уже совсем интересно!
Очень интересные чувства, но их нет в жизни.
Почему-то и в песнях принято было держаться подальше от реальной жизни.
Но в этих странных словах и песнях уже была помощь: я уже слушал их, чтобы мечтать.
Да, именно музыка помогла мне понять, что главное утешение – в мечте.

В мечте!
Когда с детства преследует шум, утешает только мечта.
И что удивительного?
И в детстве, и сейчас живу в отдельной квартире, но фактически – в коммуналке.
Казалось бы, ничего страшного: так живут миллиарды людей, - но ты зависишь от соседа.
Сколько ж дней, когда мой подмосковный сосед играет этак семь часов подряд!
Конечно, я в это время на всю громкость слушаю классическую музыку, сам пою, - но все же мне неприятно, что в моем восприятии музыке ясно установилось противостояние.
Пусть и не с конкретным соседом, но с тем ужасом мира, осознание которого смягчается только высокой музыкой.

И в нашем городке битлосы звучали постоянно, но только вечером и с магнитофонов во дворе.
Мы так и говорили друг другу: Пойдем слушать битлов!
Это были песни из другого, недоступного и непостижимого мира: о том царстве, где эти песни, я не мог и мечтать!
Вот песня, необычайно взволновавшая меня:

Michelle, ma belle
These are words that go together well
My Michelle

Michelle, ma belle
Sont les mots qui vont tres bien ensemble
Tres bien ensemble

I love you, I love you, I love you
That's all I want to say
Until I find a way
I will say the only words I know that
You'll understand

Конечно, эта песня заставляла меня плакать.
Я не понимал ее слов, но было ясно уже во втором классе (1961 год), что речь идет о боли.
И вот уже в начальных классах мечтаешь о любви: об особых отношениях с миром.

Но тут еще и мое первое знакомство с музыкой английского языка.

А как сейчас поют?
Человек кричит в микрофон – и мы на самом деле вообще не знаем, есть ли у него голос.
Но гораздо хуже, что новая музыка притупляет способности к мышлению.
Такой любитель музыки просто не найдет работы – и будет за это злиться на весь мир!

Не менее невероятно произошло и знакомство с французским языком: с каким-то концертом приехала Мирей Матье.
Она пела «Прости мне этот детский каприз» так страстно, что эта страсть прочертила всю мою жизнь!

Pardonne-moi ce caprice d'enfant
Прости мне этот детский каприз,
Pardonne-moi, reviens moi comme avant
Прости меня, предстань передо мной как прежде,
Je t'aime trop et je ne peux pas vivre sans toi
Я очень люблю тебя и не хочу жить без тебя.

Конечно, я тогда не понимал слов, но это опять же заставляло мечтать о любви.
Так тяжелая социальная жизнь с помощью музыки превращала меня в страстного мечтателя!

Есть и еще одно сильное впечатление, связанное с иностранными языками.
Приходилось засыпать под радио, потому что это был единственный источник информации.
Вдруг среди поднадоевших звучаний я услышал нечто, потрясшее меня: мелодия была настолько необычной, что я, ребенок, затаил дыхание.
Через много лет я узнал, что это был Шуберт:

Auf dem Wasser zu singen
Петь на воде
Mitten im Schimmer der spiegelnden Wellen
Посреди мерцания сверкающих волн
Gleitet, wie Schwane, der wankende Kahn;
Скользит, как лебеди, качаясь лодка;
Ach, auf der Freude sanftschimmernden Wellen
Ах, на радость сверкающим волнам,
Gleitet die Seele dahin wie der Kahn,
Скользит душа с нею, подобно лодке.

Так музыка может быть красивой! – открыл я.

По радио, на которое приходилось ориентироваться, звучало много классической музыки.
«Бахиана» Любоса и «Тореодор, смелее в бой» - сотни раз.
Казалось бы, «Бахиана» - высокий стиль, - но контекста к этой классике не было.
Так звучали и матерные песни Высоцкого, но я же не мог знать, что у него есть и серьезные сочинения.
Но то, что связано с иностранными авторами и языками, не могло стать моей жизни.
Кого же я любил?
Мой кумир определился сразу: Муслим Магомаев.
Так странно, что много лет впечатлял только он, хоть были и другие певцы.
Первый раз он поразил, когда, совсем лысый,в 1961 году пел «Бухенвальдский набат»:

Люди мира, на минуту встаньте!
Слушайте, слушайте, гремит со всех сторон…

Он пел так страстно, что нельзя было сомневаться, что он – один из узников Бухенвальда.
Лысый и в белом свитере – такое забыть нельзя!

В своих песнях он выразил столь большую гамму чувств, научил стольким чувствам, прежде мне неведомым, что его эмоциональное воздействие на меня трудно переоценить.
И что еще важнее: он - единственный, кто мог передавать чувство любви, близкое к моему пониманию.
Так «Мелодия» - песня всей моей жизни

Ты моя мелодия, я твой пpеданный Оpфей.
Дни, что нами пpойдены, помнят свет нежности твоей.
Всё, как дым, pастаяло, голос твой теpяется вдали…
Что тебя заставило забыть мелодию любви?

В этом куплете было чувство!
Но оказывается, лирический герой способен и думать:

Ты моё сомнение, тайна долгого пути,
Сквозь дожди осенние слышу я гоpькое «Пpости».
Зоpь пpощальных заpево, голос твой теpяется вдали,
Что тебя заставило предать мелодию любви.

Третий куплет – надежда на возвращение:

Ты моя мелодия, я твой пpеданный Оpфей,
Дни, что нами пpойдены, помнят свет нежности твоей.

И, наконец, мольба:

Стань моей вселенною, смолкнувшие стpуны оживи,
Сеpдцу вдохновенному веpни мелодию любви.

И как одна песня может выразить так много чувств?
Но так оно и есть.
Для меня в этой песне – оправдание советского строя.
Как композитор, заядлая коммунистка, передала чувство божественности?
Всю жизнь эта песня вызывает мои бурные эмоции, она не стареет в отличие от меня самого.

Да, это советская песня, но в ней есть и гордость, и величие, и ощущение огромности дара!
Эта песня божественна – и сочинена она советским композитором Пахмутовой.
Она не верит в Бога, эта обвешанная заслуженными орденами, милая старушка, - но она мне, мальчику, рассказала об Его существовании!

В своих многочисленных песнях композитор Пахмутова мучила советским партийным пафосом - и вдруг эти настоящие чувства!
Да, туча ее средних песен были для политиков, для верящих в систему, - но кто бы мог подумать, что она способна и на более высокое понимание искусства!
Так музыка обнаруживала "двойное дно" каждого советского человека: одни чувства - для партии, другие - для себя.

Не только в музыке советская система создала очень высокие образцы искусства, сейчас кажущиеся недосягаемыми.
А музыка системы была сердечной, мелодичной - и учила чувствовать.
Современная музыка все, что угодно, только не учит: она - только звучит.

"Мишель" битлосов тоже вспоминается всю жизнь, но там нет этого творческого подъема, нет всепобеждающей силы любви. Там только власть момента!

Магомаев пел мои юношеские восторженные мечты о какой-то необычайной жизни.
Он был для меня единственным божеством до 67 года: до "Гамлета" Козинцева, до Смоктуновского!
Он безраздельно царил в моей душе!

Магомаев был моей первой звездой.
После него исполнители эстрадных песен не нравились: кто больше, кто меньше.
Потом впечатляли и Пинк-Флойд, и Сели’н, но уже без такого трепета.
Или я рано начал стареть?!

Если советская музыка несла классовые черты, то современная оглушает своей примитивностью, навязчивостью и глупостью.
Установка на то, что музыка – агрессивный шум.
Правильно!
Ты живешь среди людей, которые не знают Шнитке, но нуждаются в шуме.
И вообще, зачем сейчас человеку настоящая музыка?
Да он запросто сочинит сам для себя то, что ему нравится: это позволяют технические средства.

Но разве не то же было в детстве?
Миллионы людей просто не выключали радио ни днем, ни ночью!
Это были тонны музыки, но эта "музыка" оставалась лишь фоном: никому не приходило в голову о такой "музыке" думать.
Неужели и сейчас то же самое?!

Метро по звукам напоминает тревогу детства, но все же этот скрежет больше говорит обо всем мире, чем о моем лично воображении и житейском опыте: метро – в каждом крупном городе мира, - и чаще всего только оно и помогает ориентироваться, и спасает.

Мир в течение всей моей жизни был переполнен агрессивными звуками – и они диктовали стиль поведения: надо быть очень осторожным и замкнутым: и в транспорте, и вообще в жизни!
Странно, что звуки современной музыки – из этой же технологической сферы тревоги.
Эта музыка без мелодии, но с жесткой, бесчеловечной пружиной ритма.
Разве не таков наш мир?

Да, метро по звукам напоминает тревогу детства, - но как же смешно, что жители городка, где живу, обожают канонады взрывов.
О, тут никаких учений нет и в помине: просто собрались веселые люди.
Как в детстве, они любят бабахнуть в полночь, да еще чтоб хлопнуло раз двадцать, - и непременно поздно: когда все то ли спят, то ли собираются это сделать.

Мне с детства не приходилось жить в сколько-то тихих домах – и уже, хотя б отчасти, я б и должен привыкнуть к шуму.
А может, уже и привык?
Но тут важно следить, чтоб шум оставался шумом, а не преследовал меня.
Проблема еще и в том, что современный шум не отличишь от современной музыки.
Да, дом, в котором ты живешь, - это непременно огромный дракон - и ты слышишь его шумное дыхание, - но важно, чтоб это чудище, этот дракон, издающий ужасающие звучания, тебя не проглотил.
Наличие квартиры никак не защищает от шума соседей: ты уже целиком зависишь от них.
Если музыка с площади орет весь день, то и твоя музыка должна звучать: просто для того, чтоб ты не сошел с ума.
Классика музыки в моей жизни всегда побеждала повседневный шум.

Этой грубой музыке жизни уже в детстве противостояла музыка по радио.
Россия – это ведь такие городки, как Луга, – и там нет филармоний.

По радио, на которое приходилось ориентироваться буквально во всем, звучало много классической музыки.
Так удивительно после суровых, непонятных слов о политике, очередного осуждения американского империализма услышать «Ой ты, зимушка-зима» в исполнении Руслановой.
Зыкина особенно любима стала в 70-ые, уже после школы, а когда я учился в школе, вне конкуренции была Русланова.

Ой ты, зимушка-зима,
Все дорожки замела.
Все дорожки, все пути,
Негде молодцу пройти.

А разве плохо пели родственники, когда еще собирались?

Когда б имел златые горы и реки, полные вина,
Все отдал бы за ласки-взоры,
Лишь ты б владела мной одна.

А как сейчас поют?
Человек кричит в микрофон – и мы на самом деле вообще не знаем, есть ли у него голос.
Но гораздо хуже, что новая музыка притупляет способности к мышлению.
Такой любитель музыки просто не найдет работы – и будет за это злиться на весь мир!
Я так много говорю о современной музыке, чтоб дать почувствовать читателю, что именно она заставляет идеализировать детство.

Не менее невероятно произошло и мое знакомство с французским языком: с каким-то концертом в Советский Союз приехала Мирей Матье.
Она пела по телевизору «Прости мне этот детский каприз» так страстно, что эта страсть прочертила всю мою жизнь!

Pardonne-moicecapriced'enfant
Прости мне этот детский каприз,
Pardonne-moi, reviensmoicommeavant
Прости меня, предстань передо мной как прежде,
Je t'aime trop et je ne peux pas vivre sans toi
Я очень люблю тебя и не хочу жить без тебя.

Конечно, я тогда не понимал слов, но это опять же заставляло мечтать о любви.
Чтобы женщина пела так страстно!
Это поражало.
Так тяжелая социальная жизнь с помощью музыки превращала меня в страстного мечтателя!

Есть и еще одно сильное впечатление, связанное с иностранными языками.
Приходилось засыпать под радио: и потому, что это был единственный источник информации, и потому, что близкие любили его слушать.
Вдруг среди поднадоевших звучаний я услышал нечто, потрясшее меня: мелодия была настолько необычной, что я, ребенок, затаил дыхание.
Через много лет я узнал, что это был Шуберт:

Auf dem Wasserzusingen
Петь наводе

Mitten im Schimmer der spiegelndenWellen
Посреди мерцания сверкающих волн
Gleitet, wie Schwane, der wankende Kahn;
Скользит, как лебеди, качаясь лодка;
Ach, auf der Freude sanftschimmernden Wellen
Ах, на радость сверкающим волнам,
Gleitet die Seeledahinwie der Kahn,
Скользит душа с нею, подобно лодке.

Так музыка может быть красивой! – открыл я.
Как же я скажу, что в моем детстве не было высокой классической музыки?
Значит, она была.
Конечно, я слов не слышал: так увлекла меня мелодия.
Текст такой слабый, сочиненный графом-дилетантом, - но мелодия потрясла на всю жизнь.
Как такое бывает?

По радиозвучало много классической музыки; например,
«Бахиана» Любоса и «Тореодор, смелее в бой» - сотни раз.
Казалось бы, «Бахиана» - высокий стиль, - но контекста к этой классике не было.
Так звучали и матерные песни Высоцкого, но я же не мог знать, что у него есть и серьезные сочинения.
"Тореадор, смелее в бой" ни о чем мне не говорил, кроме как о какой-то там Кармен, даме с проблемами.
- Да таких женщин кругом полным-полно! - думал я.- Что о них петь?

Песни Кристалинской я любил, но мало понимал.

Ты не грусти, может быть еще встретимся,
Я от тебя не сбегу никуда,
Сколько в пути ни пробуду я месяцев,
А возвращусь хоть на вечер сюда.

И опять во дворе
Нам пластинка поёт
И проститься с тобой
Всё никак не даёт.

Казалось бы, тут все ясно, но я-то таких чувств я вокруг себя не видел.
Я жил среди мужчин и женщин, не склонных к сантиментам!
Может, их и хотела бы иметь моя мама, - да ведь времени не было: приходилось работать на полторы ставки!

Больше всего в этих песнях убеждала женская любовь.
Тут особая роль принадлежит Майе Кристалинской: эта задушевность волновала совсем иначе, чем исполнение Бернеса.
Все же она пела не о войне, а про нашу жизнь!

Почему-то то, что я знал по жизни вокруг себя, в музыку не попадало.
Странно, но Татьяна Ларина мне оказывалась куда ближе, чем героини песен Майи.

Была, конечно, и пионерская музыка.
Лучший будильник, что звучит в душе всю жизнь, такой:

Встань пораньше,
Встань пораньше,
Встань пораньше,
Только утро замаячит у ворот,
Ты увидишь, ты увидишь,
Как весёлый барабанщик
В руки палочки кленовые берёт.

В этой пионерской песне столько надежд, гордости, стремления, самой жизни!
Она как бы говорила то, что должны были б сказать учителя или родители:
- Будешь хорошо учиться –и у тебя будет все хорошо.
А ритм какой хороший!
Он помогает жить.
Приезд Монтана и Синьоре в Россию в нашем городке никак не отразился. Песню

Задумчивый голос Монтана
Звучит на короткой волне…

Я услышал довольно поздно.

Увы, музыка моего детства была классовой.
Даже и Шнитке туда проникал только в виде веселых песенок.
Может, и звучал Шостакович, - но попробуй, вылови эту серьезную передачу!
И еще ведь надо, чтоб кто-то сказал, что на свете есть такой композитор.
Мне не сказал о нем никто!
Только в двадцать лет я стал ходить в Филармонию и был потрясен исполнением Мравинского.
По радио звучалитонны музыки, но эта "музыка" оставалась лишь фоном.
Никому не приходило в голову о такой "музыке" думать.
Мне тоже.

Была и музыка тренировок.
Это сейчас бегают с плейерами, а тогда их не было.
Вот бегу - и растущую боль в ногах заглушает идиотская мелодия на мотив песни с припевом

Ты хорошо поработал всю неделю,
Ну, а теперь веселись, гуляй и пой!

Эта мелодия - ниже человеческого уровня!
Ты начинаешь гримасничать вместе с ней – и забываешь про чугунные ноги.
С такой дурацкой песней хорошо преодолевать бессмысленность боли.

С одной стороны, этот идиотизм, а с другой - пение Муслима Магомаева.
Этот страшный разрыв так поражает!

Берлин, ноябрь 2014 года
«Школа реальная» – так я решил озаглавить эти заметки: после того, как первый набросок назвал «Школа романтическая».
Я бы не решился на эти печальные откровения, если б не одобрение создателя этого сайта Николая Чигиря, сына Алексея Ивановича, нашего физрука, которому я столь многим обязан.
2014 год